Взгляд скользнул по офисным интерьерам и переместился на небо со стеной за окошком. Может, кошечка бесхозная оптимистично махнет лапкой, мявкнет: «Не сцы, студент, прорвемся»? Или птаха весело чирикнет: «Все будет чики-пуки!»?
Нет.
Нет!
И еще раз нет!!!
Там, во дворе, нарушая негласные правила местной парковки, поперек всего на свете стояли три легковушки. Директорский вишневый «Форд-Сиерра», красная «девятка» и серый «Ниссан Патрол» с тонированными стеклами, не местный.
У «девятки» околачивались четыре сотрудника фирмы. Один из них ничего кроме оторопи у меня не вызывал. Это Паша, начальник сторожей и решатель проблем. Это он залез в окно и разбудил меня. Мог сотворить со мной что угодно... и не угодно тоже...
Я вздрогнул, переметнул взгляд на топотавшихся сотрудников. Сотрудники имели жалкий и безрадостный, абсолютно жухлый вид.
Хлопнула дверь. Четверка во дворе переглянулась, колыхнулась, замерла.
Вышедший из офиса директор присоединился к подчиненным. Вид имел такой же тухлый. Тип в жилетке, явившийся следом источал мегаватты удовольствия. В «Патроле» распахнулись двери, наружу вывалились два гиганта в черных футболках, заправленных в темно-синие спортивные штаны с тройными лампасами. Огромные, квадратные, под стать автомобилю. Мерно покачиваясь при ходьбе, в семь-восемь синхронных шагов подошли к предводителю и, широко расставив ноги, остановились. Жилеточный произнес нечто тихое, затем поворотил лицо в сторону сотрудников конторы. Вместо шеи громоздились убедительные комки мышц, лишенные гибкости. Лицо поворотилось вместе с туловищем. Выражение фигуры вопрошало:
– Ну, че за дела? Я не понял…
Я тоже не понял и перевел взгляд в сторону директорской машины, у которой перетаптывались топотавшиеся. Опять глянул на приезжую троицу.
Понял! Я все понял!
Это просто и однозначно: в контору пожаловали бандиты!
Я осторожненько, бочком-бочком привстал и, пугаясь скрипа, как ядерной войны, медленно, нежно, по-саперски приоткрыл форточку, чтобы не только подглядывать, но и подслушивать.
Паша и Владислав Аркадьевич бубнили друг другу секретное, на расстоянии не слышное. Павел, судя по жестикуляции, нечто энергичное втолковывал директору. Тот, вялый, интровертный, никакой, качал головой, похоже, не понимая бубнеж. Время от времени взрывался междометиями, как подрывник баржи у Жванецкого. Прочие сотрудники шушукались совсем неслышно.
Граждане-бандосы стояли расслабленно. Уверенно и даже по-хозяйски попирали двор ослепительно белыми кроссовками и обсуждали вчерашний кураж на Егоркиной хате.
Их односложную речь я слышал четко: «В натуре, чисса ништяк оттянулись… Ну-ууу… Короче… Я недопонял… Э-эээ… Кто бухло выжрал?… Ну, Карабас с соской… типа, завалился, да… Прикинь… Конкретно два корабля взорвали… Гонишь… Короче… Пухлый на бычку… Да… Ссыкуха кипеж потом подняла… Э-эээ, прикинь, рамсы попутала… Кидаю палку… Предъявы… Че за дела… Короче, по приходу на измену сел… Да… Базар-вокзал… Ну, Карабас подорвался… Прикинь, мартышка всем отстрочила… Э-эээ… Кто в ванной-то наблевал? Ни подмыться, ни умыться…»
Похоже, вопросы были риторические. Облаченный в жилетку бандит, с той же пролетарской гордостью, что и премированный красными шароварами революционный командир, важно подошел к директору-буржую и громогласно произвел допрос:
– Э-ээ? Ну так че? Стреляться хочешь, что ли?.. Ы-ы… Вот я конкретно че-то недопонял. Лопату неси тогда. Сейчас закапывать будем. Гы-гы.
Потом медленно, как комиссар перед расстрелом белопузых в черно-белых фильмах за Гражданскую войну, вернулся к своим. Постоял, выдерживая мхатовскую паузу. Вылитый артист Жаров, который Анискин, и еще вылитый Максим из юности имени себя. И все это актерское великолепие в одном простом рязанском лице. Такой незатейливый паренек с мещерской засеки, наевшийся анаболиков со стероидами до звона в мышцах и познавший через звон высший смысл революции…
Черт!
Тишину двора порвал дребезг телефонного звонка. Жилеточный стремительным движением отцепил мобильный от пуза и прижал к уху. Встал в позе напряженного ожидания совмещенной с позой подобострастного вслушивания в далекий телефонный полусигнал-полутреск на линии. И оп!... все вздрогнули!... несоразмерно телосложения жилеточный фальцетом затараторил:
– Егорка! Да! Привет! Ништяк. Да! Да-аааа! Как договаривались. На месте! Коммерсы жирные! Точно, как забились. С меня причитается. Да, к пяти будем! Нет! Точно. Да помню, помню. На Третьяковке. Терем. Прикрутили. Точно! Бля буду! Отвечаю! Две недели! Зуб даю. Чё? За базар отвечаю, говорю! Да. Пока. Пока, говорю!!! Будь!!!
То ли суетился перед далеким начальником, то ли старался вписаться в оплаченную минуту разговора – непонятно. Факт, что закончив разговор, бандитский предводитель сочно цыркнул под ноги, прицепил мобильник обратно и продолжил неспешную беседу с друзьями. Такой же медленный и величавый, как перед звонком. На этот раз говорил тихо. Я ничего не слышал, только видел, как его сподвижники то согласно кивали головами, то неопределенно пожимали плечами. Бритые головы были впрессованы, нет, вмурованы в надплечевые мышечные бугры и сверху – из моего окна – бандиты казались бюстами на родине героев, обретшими ножки. Любое покачивание головой означало вихляние в области бедер, при котором вышестоящая конструкция оставалась неподвижной. За исключением мимики. Мимика расслабленно парила от «не понял» до «ништяк» и обратно. Других мест назначения не было. Во всяком случае, мне, стороннему наблюдателю, так казалось.
Я продолжал наблюдения.
От группки сотрудников отделился Паша и приблизился к физкультурным бюстам. Что-то сказал. Бандитский ответ был коротким и громким, как дуэльный выстрел: «Ты – труп. Понял, да?».
Почти двухметровый Паша карликообразно скукожился, отковылял от бандитов и пришкандыбал к генеральному. Скрючившись вывалил в директорские уши жаркий шепот. Физкультурники тем временем встали в ряд. Движения их, медленные, уверенные, не остановимые, были движениями экскаваторов. В любой момент, не задумываясь, они могли сковырнуть любого с поверхности двора и тут же во дворе закопать. Каждый жест отдавал экскаваторной грацией и экскаваторской же неотвратимостью. В воздухе запахло соляркой. Обонянием, осязанием, ливером внутренностей я осознал, что значит «тяжелая индустрия».
Мне стало плохо. Я отлип от окна, прижался спиной к стене, зажмурился, за… за… заставляя захлопнуть за собой занавеску застрявшего в замешательстве сознания и унестись в светлую даль. Не получилось…
Тяжелые шаги по лестнице выдернули из полуобморока-полуяви обратно. Я отполз от стены и вплющился в задрипозный дерматиновый стул у входной двери. Занял рабочее место.
Со скрипом дверных петель я примерил маску бдящего стража и слетел с кресла. Паша звезданул меня в ухо кулаком. Могучим кулаком, размером с арбуз, не меньше.
Мозг раскололся на части, разлетелся в ошметки от внутреннего звона. Дыхание сперло. Паша схватил меня за грудки и встряхнул, как свежевыстиранный платок:
– Сученыш. Уволен!
Будь Змей Горыныч былью, а не сказкой, его дыхание было бы менее жарким.
Я мотнул вверх-вниз переполненной впечатлениями головой и медленно пополз вниз, спиной по стене, вниз-вниз-вниз...
Павел ускорил мое движение ударом по макушке и умчался в кабинет. Я же, вечный аутсайдер, калика пожизненный, ударился копчиком о плинтус и прекратил сползание.