Двор

Я дотошно изучил все проседины на сером квадрате заоконного хмурого неба. Ничего интересного.

Перевернулся на живот и до хруста в позвонках изогнул шею, чтобы был виден циферблат часов, валявшихся на полу. Долго, очень долго гипнотизировал взглядом минутную стрелку.

Когда в глазах зарябило и оп! стрелка все-таки дрогнула, я встал, еще раз проследовал в ванную и окатился холодной водой. Потом прошелся по всем четырем комнатам квартиры и внимательно изучил скудную обстановку: три шкафа, два дивана, четыре кресла, десяток стульев и стол. Ни телевизора, ни видака, ни радио, вообще ничего для души я не обнаружил. Ясно, что квартирка арендована в рабочих целях.

Что ж! Пора и мне за работу.

Я вышел на улицу и, прикидывая с какого бока подступиться к сваленному на меня заданию, побрел куда-то в жилмассивные дали. Фантазии у меня не было никакой, никогда не было. Все вопросы я решал основательно. Каждую деталь, каждый фактик я тщательно пробовал на зуб, чуть не пережевывал. Сегодня мне не везло. Пища для анализа отсутствовала. Ханс, поручив­ший это дело, – тупица и сволочь. Было бы проще, гораздо проще, если б он сам себе на шею повесил станковый пулемет и, согнувшись под его тяжестью, полил свинцом толпу праздношатаю­щихся на Арбате. Вероятность полного уничтожения московских наркодельцов была бы гораздо выше, чем в случае со мной. Кого я могу найти в Подмосковье? Унылых дачников, дергающих сурепку на делянках? И тех давно там нет. Не сезон. Разве что начать взрывать все подряд дачи. Сколько их в Подмосковье? Миллион? Даже если всего сто тысяч, и взрывать по десятку за день… может, Магда с парой подсобит… да ночью еще пяток… да самолет арендовать и с него шарашить квадратно-гнездовым… нет! за год точно не управлюсь. Тоска.

Между этими мыслями мое тело сжималось автобусной давкой, мучилось духотой метрополи­тен­ного вагона, секлось пронизывающим декабрьским ветром и брело, брело, брело. Куда? Где я оказался?

Я огляделся.

Надо же.

Боль, тоска и смятение чувств.

Здравствуй! Давно тебя не видел, мой любимый старый двор, знавший меня сопливым малышом, лихим пацаном и прыщавым юнцом.

Я чуть не расплакался от нахлынувшей сентиментальщины, еле подавил позывы щекотки в уголках глаз. Сердце гулко заухало. Маленький комочек плоти неистово рванул наружу из груди, но не смог прошибить клетку из костей, завыл, зашелся в тоскливом полукрике-полухрипе, лишился сил. Ноги подкосились, тело обмякло и свалилось на скамейку.

Да, шутка ли.

Семь долгих лет не видеть своей маленькой родины, частицу которой, казалось, всегда таскал в своей памяти, и которая, как выяснил, поистерлась, потускнела, поистлела за дни и ночи заграничных хлопот. Вот ведь как вышло.

Живя в Германии, я чуть тяготился непривычным укла­дом рациональной жизни, но никогда, ни разу не позволил себе сумбурное плавание по волнам памяти назад, в свой двор, в свою юность. Не был я подвержен ностальгии, не был. Единс­твенным чувством, изредка меня будоражившим, была гастрономическая тоска по краюхе черного хлеба, зажеванной с чем-нибудь теплым и кислым, со щами там или еще какой по-доброму пахнущей кулинарией. Всех делов-то было в этом случае – добрести до ресторана «Мишка», жахнуть там стопарик, навернуть порцию суточных щей с шашлычком и привет! с утра веселый и довольный на работу.

Там было просто, а здесь подкосила меня нелегкая. Навалилась тоска, ни следа не оставив от разумного сухого Арбалета.

– Сашка? Ты?!

– Мила? – я сразу узнал ее. Я никогда не забывал каштановые волосы до плеч, зеленые глаза в веселых искрах, носик-крючочек с горбинкой (предмет Милкиных нескончаемых переживаний) и ножки чуть заметным иксиком. Я все время помнил самую заводную девчонку в классе и попутно свою первую любовь.

Вот и свиделись, Милок.

Я медленно криволинейно и неуверенно поднялся со скамейки.

– Во дела! Не могу поверить, Сашка, – Мила подскочила ко мне, чмокнула в щеку. – Говорили, тебя в Афгане убили!

– Не совсем убили, так, немножечко. – Я тоже коснулся губами ее щечки.

– Все хохмишь.

– Стар я, чтоб хохмить. Какие тут дела без меня?

– Разные… Нет, не могу поверить, что ты живой. Слушай, у тебя та-аакой акцент! Где пропадал? В Америке?

– Поближе, в Германии. Живу я там. Кстати, куда моя матушка подевалась? Я звонил раз десять, какие-то левые люди трубку поднимают. Говорят, съехала куда-то.

– Не знаю.

– Жалко. Ну ладно, а ты-то как?

– Ой, – Людмила махнула рукой. – Столько всего нового, за час не расскажешь. Давай встретимся как-нибудь. Только ты на работу мне позвони сначала, записывай телефон.

Я достал ручку, нацарапал в блокнотике семь цифирок и спросил:

– Куда топаешь?

– К своим решила заскочить.

– Понятно. Ну, до завтра.

– До завтра. Только ты обязательно позвони.

– Позвоню.

Я проводил взглядом испорченную дубленкой фигуру и подумал… Нет, ничего не подумал. Развернулся, ушел прочь со двора, чтобы никогда не возвращаться, и приступил к поискам той злополучной дачки, которую необходимо взорвать и которую при этом невозможно найти.