Милка

«Сделал дело, слезай с тела» – кажется, так говаривали в мою бытность комсомольцем. Что же, право на отдых я получил.

Ужасно довольный собой, я добрался до телефонной будки. Поковырялся в блокнотике, потом набрал номер Милкиного рабочего телефона. Дождавшись появления на том конце провода томного «Алло», я запросто сказал:

– Здравствуй, милая. Вновь хочу тебя увидеть неглиже.

Трубка фыркнула, хрюкнула и человечьим голосом сказала:

– Вам кого?

– Ой, пардон муа. Людмилу можно?

– Можно, – тот конец провода поинтриговал шумом непонятной возни и хихиканьем, после чего я наконец услышал Милкин голос:

– Сашка, ты?

– Я.

– Откуда звонишь?

– Честно говоря, не знаю. Но могу заверить, что на Красную площадь это не похоже.

– Ну, ладно. Когда сможешь быть на «Калужской «?

– Где это? И зачем?

– Я живу там.

– Понятно. Буду, наверное, через час.

– Давай. Встречаемся в центре зала.

Через час я был на «Калужской «.

Через два часа разглядывал Милкины офорты на стенах ее двухкомнатной квартиры.

Через три часа лежал в кровати и гладил ее каштановые волосы, разметав­шиеся по моей груди. Настроение было препаршивейшим.

Людмила, Милочка, Милок.

Зачем судьба столкнула нас вчера? Чтобы сейчас я лежал рядом, тупо желая выкурить сигарету, несмотря на то, что шесть лет как бросил? Чтобы подыхал от жалости к своей бывшей подружке, заслуживавшей совсем не этого?

Таких девчонок, как Милок, в Европе нет. В Москве, думаю, водится пара-тройка, да по России, может, десяток-другой бродит. И все. Штучный товар, моя не пальцем деланная подружка. Сколько помнил, с первого класса, Милочка бурлила творческими идеями. Будучи октябренком, она пописывала бойкие стишата в стенгазету, эдакие ехидные трам-тарарамки про немытые ладошки и двойки в дневнике. В красногалстучном возрасте она увлеклась малеванием маслом и десятками штамповала пейзажики, натюрмортики и красноухие портреты одноклассников. Прием в комсомолию ознаме­новался разворотом Милочкиных увлечений в сторону «Поворотов», «Каракумов» и прочих «Кто виноват?». Был сколочен школьный ВИА с названием «Горячие сердца», в котором выдавала крутые соляки на ионике девочка-мечта Людмила Прекрасная. Поздними же вечерами, когда звезды сигали с неба на головы влюбленных парочек, Мила прогуливалась со мной по бульварам и тихим мерным голосом наизусть декла­ми­ровала только что законченную повесть «Галактика ждет». Какую-то выспренную заумь вываливала она на мою пустую голову. Я же, нежно облапив ее талию, сражался со своим ураганным либидо, и терзалось мое тело страхом и желанием, желанием и страхом.

Чудесными были б школьные годы, если не муки раннего полового созревания! Ах, десятый класс, десятый класс, мухой пролетевший в наморднике воздержания при свете грандиозных планов подружки! Милка мечтала стать писательницей, обрушить на мир свою умную, чуть ироничную научно-фантастическую прозу «а ля Стругатски Броз», но перед этим – женский бзик, мне совершенно непонят­ный – ей хотелось закончить театральный или медицинский институт. Какой именно – она пока не решила. Ее дела. Я же так далеко не заглядывал, давил прыщи и плакал, стоя у зеркала. Мне как из пушки хотелось трахаться, яйца звенели тетивой хорошего лука, и все-все-все мысли, шнырявшие в моей голове, вились вокруг строй­ных Милкиных ножек, а также – с ума сойти – нежного холмика между ними. В минуты же до предела взведенные я готов был стервятником броситься на любую особу женского пола в возрасте от пятнадцати до пятидесяти и сравнить, наконец, радость и стыд ночного простынепачканья с бурным счастьем обладания чужой плотью.

В конце концов природа взяла свое. Выпускной вечер нежданно-негаданно ознаменовался грандиозной пьянкой на арендованном пароходике, с борта которого планировалось встретить восход солнца над Москвой-рекой. Кто там чего встречал – не знаю. Кажется, бортики использовались только для того, чтобы с них тошнить на головы перепуганных карасей. Я же затащил в какую-то каюту еле стоявшую на ногах Милу, до слез отчаяния запутался в защепках, зажимах и пряжках, а потом просто сорвал с треском ее одежды. Я в сумасшедшей истоме слился с вожделенным телом, сначала ударившим электрическим ознобом, а потом околдовавшим сумасшедшим ритмом любовной механики. Я готов был расплакаться от счастья. Я любил ее. Я жизнь хотел отдать за эти «ах…ах…ой, мамочка…. ах… еще…ах… ах». Мила вынесла меня своим телом на Эверест блаженства, с которого я очень быстро скатился, но не успокоился, снова взял штурмом вершину, и еще, еще. Я всю ночь терзал ее пьяную плоть своей и мечтал умереть за волшебство, стонавшее подо мной.

Утром были слезы, истерика, маленькие кулачки перед носом и ожог пунцового стыда на моих щеках и ушах. Я блуждал взглядом по своим ботинкам, бурчал: «Да успокойся ты», пару раз предложил пожениться… Потом наступил провал в полгода. Провал вместил в себя трудоустройство на завод и двух веселых лимитчиц, по очереди сдававших друг дружке пост в моей кровати. Как бесилась моя маман! Как весело было мне!

Милок тем временем поступила в Первый медицинский, записалась в какой-то театр-студию и деловая, как косяк атлантической сельди, проносилась мимо, не обращая внимания на все мои «Здрасьте» и «Наше вам с кисточкой». Зимой же – услышал Бог мои молитвы – ее отчислили из ВУЗа за неуспеваемость. Она поняла, что ливер чужих внутренностей ее не вдохновляет и Парнас можно штурмовать не только в компании Чехова и Булгакова. Творцы с Таганки, которые в ту пору поражали публику залпами литературных экзерсисов, казались тоже неплохими ребятами. Она с головой погрузилась в дела театральные. Не знаю, кто ей там сделал мозги набекрень, но вскоре она сама позвонила мне домой. Звонок был не телефонный, а непосредственно в дверь. Я опешил.

Милок, весело чирикая, просочилась сквозь меня в квартиру, по-хозяйски расположилась на моей кровати, потом выудила из рюкзачка бутылку красного и предложила распить ее за грядущий дебют. Странное предложение я молча поддержал. Из серванта были извлечены два бокала, которые наполнились рубиновой влагой, опустошились и, дзинкнув, повалились на пол. У меня хоть и позднее зажигание, но увидев, как Мила мечтательно закрыла глаза и откинулась на спину, я тут же стянул с себя штаны и… В общем, случился праздник, который продолжился на следующий день. С той поры все субботы с воскресеньями расцвечивались Милкиным присутствием в радугу. Длилось это до середины мая – срока моего призыва на службу. На мои проводы она почему-то не пришла. Будь я немного потрезвей, повесился бы от обиды и недоумения: как так можно поступать?! Но я был пьян, очень пьян, необы­чайно пьян. Водка в тот вечер лилась рекой, низвергалась Ниагарой в желудки угарных друзей и подружек и там, смешавшись с «Любительской» колбасой и салатом «Оливье», начинала творить такие чудеса! Все, что осталось в моей памяти с того вечера: дым сознания вперемешку с истош­ными воплями под гитару: «Мне форму новую дадут, научат бить из автомата!» и жадными ненасыт­ными поцелуями взасос с Наташкой, с Галькой и еще с какими-то безымянными и податли­выми… Очухался я только на сборном пункте.

Это было семь лет назад.

Сегодняшняя встреча с Людмилой, будто бы всплывший из прошлого жаркий самозабвенный секс, окунули на время в радостную юность, но только на время. Алкоголь выпитого шампанского выветрился из голов, и Мила, хлюпая носом, растирая красные глаза, стала рассказывать, рассказы­вать, рассказывать.

С театром у ней ничего путного не вышло. Годик она побилась с побегушечными ролями, потом плюнула на все и устроилась в НИИ стучать на пиш.машинке, не зря музыкалку по классу фортепиано закончила. В том же НИИ сыскала себе мужа – задумчивого, перспективного, по вечерам романтичного и трогательного. Служил он на должности научного сотруд­ника, работал над чем-то глобальным и лучился гениальностью. Сыграли, как водится, свадебку, и на следующий день куда-то пропала вся его гениальность. До странного быстро померкли лучики нежности и романтичности, освещавшие предсвадебные вечера.

– Ни разу цветы после свадьбы не подарил, – всхлипывала Мила. – Только восьмого марта сунет чахлый букетик и все. Тоже мне, светлый день календаря придумали: праздник полового признака. За кого я вышла? Что за человек? Все время в работе, в работе, в работе. Только и слышишь от него: «Не мешай думать, отойди». Ребенком совсем не занимается, Андрюшка весь на мне висит. У меня голова пухнет от забот: накормить, напоить, обстирать их обоих, а он разляжется на диване, глаза в потолок. Думает. Ребенок, глядя на него, тоже каким-то дауном заторможенным растет. Меня абсолютно не слушает, все делает по-своему. На меня ноль эмоций, доброго слова никогда не услышишь. Что большой бирюком живет, что маленький. Они для меня совсем чужие люди, можешь представить? Я для них только кухарка, посудомойка и прачка, больше никто. Невозможно так жить. Этого попросишь: «Давай сходим куда-нибудь», так один ответ: «Я устал на работе, дай отдохнуть». Зачем такая работа нужна? Он свихнулся уже на ней. Все денег хочет заработать! Смешно! Зараба­тывает какие-то жалкие копейки, а корчит из себя делового, не подступись. Боже мой, что это за жизнь! Одежда вся износилась, заплата на заплате. А этот все мыслью дерзает, пока я на хлебе с молоком выгадываю. Как это все надоело, кто бы знал! И уйти невозможно. Некуда уходить. У моих брат со своей семьей живет, семь человек в двухкомнатной толпятся. Туда как в курятник попадаешь: все кудахчут, суетятся, туда-сюда ходят, только и знаешь к стенке прижиматься. Кошмар, кошмар…

Она еще что-то рассказывала, а я гладил ее волосы и думал: «Во сколько же приходит с работы сумеречный муж?». Ничем помочь Миле я не мог. Вот если б у меня был миллион, купил бы я уютный домик на склоне Альп, поставил бы в самую большую комнату белый рояль и просиживал бы все вечера за ним. Я наигрывал бы ноктюрны Шопена, а рядом, за письменным столом творила бы гениальные романы, повести и эссе, ласковая и доверчивая Л., пытающаяся взвалить на свои хрупкие плечики груз забот о человечестве, о культуре, о нравственности.

Только нет у меня миллиона. И играть на рояле я не умею. И кто такой Шопен – представляю с трудом.

Единственное, что я могу – это поставить перед собой цель и медленно подбираться к ней. Цель простая: заработать пятьсот тысяч марок и укатить подальше от Ханса куда-нибудь на Барбадос. Купить там трехэтажный отель на побережье и доживать денечки, сидя в шезлонге с коктейлем в руке и глядя на набегающую волну. Мечта. Эх…

– А ты как живешь, Сашка?

– А?…

– Как живешь?

– Нормально.

– Слушай, забери меня в Германию.

– Чего ты там делать будешь?

– Тебе помогать.

«Банки чистить и от полиции отстреливаться,» – подумал я и пожал плечами:

– Сложно это.

– Я больше не могу так жить. Помоги мне, Саш.

– Помогу.