Пушка

Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!…

Дальше не помню.

Я стоял у окна и глядел на Тверскую, натужно боровшуюся с декабрьской слякотью семью этажами ниже. Москва… Моск… Мороз, снежок, свежесть и бодрость. И -сква… Грязь, снег с солью, чавкающие под ногами, сырость и гниль.

Моск-ква.

Семь лет назад, всего две тысячи дней тому, увозили меня с Угрешки послужить Отечеству на дальних рубежах заграницы, в группе Советских войск в Германии. Смотрел сквозь слезы на огоньки за окном общего вагона и думал: спустя два коротких года вернусь домой повзрослевшим, заматеревшим, понюхавшим пороху мужиком, не юношей. Увы. Шесть месяцев муштры в учебной части я, стиснув зубы, вытерпел. Веселый гогот дедушек Советской Армии, громыхавший над побитым телом, вынести не смог. Рванул затравленным зверьком через ограду. Побег! Слово, как выстрел. Короткое, горячее, радостное… Радости хватило на один день. Потом начался кошмар. Вступило в права грязное, испуганное, помереть готовое с отчаяния слово «дезертир».

Я прижался лбом к холодному стеклу, содрогаясь от воспоминаний тех тоскливых дней. Попытался перевести поток мыслей в другое русло, но безуспешно. Глаза слепило холодное серое небо, а уши резал, скреб… телефонный звонок. Что?

Я оглянулся, стряхивая наваждение, и теперь уже точно услышал дребезг телефонного аппарата на прикроватной тумбочке.

– Алло.

– Арбалет?

– Да. Слушаю.

Неведомая собеседница на том конце провода выдала немецко­язычную фразу. Суть фразы сводилась к передаче привета от Ханса и пожеланию скорейшей встречи.

Я поинтересовался, знает ли собеседница город. Получив отрицательный ответ, я предложил встретиться в месте, известном всякому чайнику, оказавшемуся в пределах МКАД:

– Жди меня у памятника Пушкину на одно­имен­ной площади.

– Где это? Как его найти?

– Записывай. Выходишь на улицу, встаешь лицом к проезжей части и поднимаешь правую руку. Рядом останавливается машина, и ты говоришь водителю: Площадь Пушкина. Повтори.

– Плошат Пушкин.

– Отлично. Я буду ждать возле памятника зеленому мужику. До встречи.

Собеседница повесила трубку, а я ухмыльнулся глупости Ханса. Надо ж послать связной девицу без знания языка и, наверняка, не имеющую никакого понятия о туземных нравах! Даю рупь за сто, что подругу эту как-нибудь вытряхнут из тачки без денег и носильных вещей где-нибудь в Очаково. И поделом выкинут. Нечего подсаживаться в машину к незнакомым мужикам в незнакомом городе!

Оказавшись на промозглой, продуваемой каким-то особо злобным ветром улице, я постоял с минуту под навесом и пару раз проклял себя за несообразительность. Чего мне стоило узнать, откуда звонила связная? Чего? А теперь нужно брести пешком до “Пушки” и томиться там, ее ожидаючи, неизвестно сколько времени. Черт! Откуда она будет добираться до места встречи и сколько времени это займет? Может, она сейчас мчится на лихом моторе из «Шереметьева-2», а может, голосует где-нибудь у кинотеатра «Россия». Делать нечего. Придется топать к памятнику и ждать, ждать, ждать, стоя на ветру.

Я поплелся по холодной Тверской.

Муторное занятие, но более муторным казалось предстоящее ожидание. Околею я, выглядывая курьера. Как пить дать превращусь из лихого орла в упоротого пингвина. Что за жизнь?

Однако в загашнике пасмурного дня, с утра обволокшего поганым настроением, нашлось место и для нечаянной радости. Только я ступил на бурый асфальт площади, ко мне подлетела мелкая девица в черном балахончике и грязно-серых джинсиках, с холщовым рюкзачком за покатыми плечиками и счастли­вейшей улыбкой на пресной немецкой физии.

– Арбалет?

– Й-аа, – это я по-немецки «да» сказал, гортанно так и смачно.

– В пакете все инструкции, – не дав опомниться и перевести ход мыслей с язвительной колеи на деловую, девчушка сунула мне в руки синий продолговатый конверт, махнула лапкой и скрылась в подземном переходе.

«В метро поехала, экономит пфенниги. Молодец,» – похвалил я рачительную Гретхен и повернул назад, в «Интурист». На дворе стоял не май месяц, знобило.