Крыша

Расплатился с таксистом, посмотрел на часы. Семнадцать с копейками. Я подошел к давешней бронированной двери и нажал на кнопку звонка.

– Вы к кому? – спросила нехорошим электрическим голосом дверь.

– К Окунскому. Моя фамилия Маркин. Должен быть записан.

– Сейчас.

Дверь распахнулась, и я нос к носу столкнулся с вчерашним охранником, третьим, сидевшим вчера за безвылазно столом. Меня, согласно тонкого расчета, он не узнал. Пропустил внутрь и спросил:

– Как идти, знаете?

Я молча кивнул и направился прямиком на третий этаж. Кабинет завхоза и он сам, прошмыгнувший мимо, интерес для меня не представляли. Комната с мужским профилем на двери – вот куда я стремился. Добравшись до цели, никем не опознанный, ничье внимание не привлекший, я огляделся. Открытые нараспашку кабинки демонстрировали отсутствие нежелательных лиц.

Я снял очки, подошел к окну и рассмотрел его. Ничего выдающегося. Примитивная комбинация из растрескавшейся деревянной рамы, двух шпингалетов и крашенного масляной краской стекла. Старье. Рамы в окне были одинарные, не двойные, и открывались наружу. В очередной раз помянув благодарственным словом скупость Мамона, я распахнул окно, высунулся наружу и покрутил головой по сторонам. Ничего. Пустота и тишь. Отдельные граждане бродили внизу по дворику и головы вверх не задирали. В доме напротив у окон никто не стоял.

Это хорошо. Путь на крышу был свободен. Все шло по плану, состряпанному на скорую руку. Стряпал я из наблюдений, сделанных накануне. Наблюдения были следующие. Охрана запускала в особняк визитеров, сверяясь с записями в журнале посетителей. Если фамилия визитера не была внесена в журнал, охрана по внутреннему телефону вызывала сотрудника, который приходил и разбирался с визитером на месте. Выпускала же охрана всех подряд без разбора, без надлежащего, так сказать, учета. В конце рабочего дня, около шести, один из охранников совершал обход здания, заглядывал во все кабинеты, закутки и прочее, закругляя припозднившихся посетителей, мол, не пора ли вам пойти прочь, господа. Соответственно, моя задача была простой не попасться на глаза охранникам до вечера. Иначе мне удачи не видать.

Я встал ногами на подоконник и, высунувшись наружу, задрал голову вверх. Карниз нависал прямо надо мной. Я раскачал сумку и закинул ее на близкую крышу. Потом выпрямился, ухватился руками за краешек кровли и исполнил акробатический этюд «Захлопни окно с помощью ноги.» Кое-как у меня получилось. Дальше было дело техники: подтягивание и выход силой. Я залез на крышу и лег на спину.

А-ай!

Родное московское небо! Давно не виделись. Здрасьте!

…

Я лежал неподвижно на крыше у водостока, втыкал взглядом в болезненную кудлатую синеву, которая тихо умирала, превращалась в ночное покрывало декабрьского вечера. Задубевшими от холода губами я нашептывал:

Лето, ах, лето… Лето звездное будь со мной…

Мне мерещился далекий знойный остров, который хотелось назвать родиной. Его, а не серый город вокруг, считал своею отчизною… Там, на берегу Атлантического океана, я ощущал себя на своем месте. Мое внутреннее состояние на пляжах Сан-Марко было похоже на пену в ванной: легкая, чистая, невесомая субстанция сверкала мириадами искр. Мечта, сказка, песня… Одна длинная песня в стиле реггей… Почему же я лежал на крыше под далекими холодными звездами и маялся? Что я делал в огромном строгом городе, без мыслей, без чувств, один как перст?

Плохое настроение сжимало в своих объятиях и растворяло в подсознании щепотку чего-то тоскливого, беспросветного. Меня томило легкое щемление в груди. В моей душе стонала музыка в стиле блюз. Коченевшее тело жаждало алкоголя, простуженные мозги требовали помутнения, а холодное сердце просило маеты и страданий.

Нехорошо.

Кто я такой? Хучикучи-мен или Арбалет? Что давило на грудь, впечатывало в кровлю, превращало в приговоренного к вечной тоске. Что?

Зимы все еще не было. Поздняя осень.

Унылая пора искушала меня, заставляла бросить все, слезть с крыши и вернуться в лето, на райский остров. Промозглый слякотный декабрь отрезвлял, открывал глаза на самого себя. Я видел со стороны дурака, охваченного невразумительным желанием добыть денег в сорок раз больше имевшегося. «Для чего? – спрашивал я сам себя и сам себе отвечал: – Не знаю. Покупка машины-мечты будет пустой тратой денег. На Сан-Марко все шоссейные дороги ограничены маршрутом «Город – Аэропорт», общей протяженностью три километра. А больше тратить деньги не на что. Мне для счастья вполне хватало четырехсот долларов в месяц. Забавно.»

Прошел час.

Потом прошел второй.

И третий тоже прошел.

Собачий холод подкрался ко мне и начал грызть ноги. Я чуть поворочался, посмотрел на часы и расстроился раннему – всего двадцать пятнадцать – времени.

Вот уж действительно, зачем мне нужны были восемь миллионов? Где и на что я мог их потратить? Возможность укатить куда-нибудь в Нью-Йорк и быстро там все спустить предположительно существовала. Нью-Йорк – город большой, переварит восемь лимонов и не подавится. Выплюнет меня без штанов как сливовую косточку. Хм… Я не затем лежал на крыше, чтобы превращаться потом в сухофрукт. Другая причина подставляла меня под порывы холодного ветра. И наивно думать, что этой причиной было желание стать богатым. Подобные идейки я с октябрятско-пионерского детства отбрасывал прочь, как недостойные звания Человека, звучавшего гордо. Наверное, по причине той же гордости при всяком возможном случае я отлынивал от всех видов физического и умственного труда, предпочитая праздно размышлять и бездельничать… Безделье… Предположение, что я приехал за печатью по причине безделья, тоже неверно. Я полтора года бил баклуши на Сан-Марко и ничуть подобным фактом не тяготился. Считал свой образ жизни образцово-показательным. Так в чем дело?

Похоже, когда я принимал решение ехать в Москву, мои мозги подверглись приступу легкого сумасшествия. Того самого, которое кружит голову большинству людей. Если задуматься, все мы были счастливы в прошлом. И, если вспомнить, собственными руками это счастье гробили. Уверяли себя: «Лучше чуть-чуть поднапрячься, поднатужиться, сделать вот так и получить побольше денег, купить побольше удовольствий и все будет совсем хорошо.» Было такое? Со мной было.

С каждым было. И не просто было. Практически каждый живет под бесовский шепоток-отраву: «Чуть-чуть напрягись, чуть-чуть поднатужься, чуть-чуть поломай себя, сделай себя счастливым сам…» Ничего общего со счастьем этот шепот не имеет. На самом деле ничего делать не надо. Если ты счастлив, просто прочувствуй это, расслабься и поплыви вниз по течению жизни, будучи довольным собой и проплывающими мимо берегами. Превратись в маленький бумажный кораблик, беззащитный и беззлобный, влекомый судьбой к морю вечности… Чтобы стать счастливым, я проверял, достаточно немного денег и чуть побольше цинизма вперемешку с общим здоровьем. Все.

Зная это, имея это, я лежал на холодной крыше в промозглой Москве.

Декабрь. Сырость. Гадость. Дурак…

В девять вечера я окончательно задубел и решил: «К черту все мудрствования! Так недолго в схимники податься.»

Я достал из сумки веревку и зафиксировал один ее конец на ближайшей закорючке. Со вторым пришлось немного повозиться. Закоченелыми пальцами я изобразил вокруг своих бедер петлю и затянул ее беседочным узлом. Потом на петле сбацал “заячьи ушки”. К ушкам пристегнул карабин и, поколдовав чуток над веревкой, закрутил ее вокруг карабина буквой “S”. Подстраховавшийся как следует, я сунул в карман кусачки, ухватился за край водостока и, спустив туловище вниз, уперся ногами в стену. Осторожно травя веревку, я спустился вниз, к окну туалета, и встал ногами на карниз. Карниз оказался скользким. То ли обписал его кто-то нетрезвый, то ли влага сконденсировалась. Нужно действовать осторожней, ногами почем зря сучить не стоило. Я зацепил пальцами выемку во фрамуге и подергал оконную раму. Как ожидалось, оказалась закрытой. Я вытащил из кармана кусачки и быстро лишил гвоздиков рейки вокруг стекла. Потом скинул рейки вниз, чтоб не мешались, и, ломая ногти, осторожно вытащил стекло, крашеное, давешнее. Сквозь образовавшийся проем можно было бы легко проникнуть внутрь туалета, если б не мешала страховочная веревка, надежно державшая мои сто килограмм над десятью метрами бездны… Может и не бездны, но хряпнуться можно очень болезненно… Я осторожно зажал стекло между ног, правой рукой зацепился за фрамугу окна, другой отсоединил карабин. Вес тела со страховочной веревки пришелся на правую руку. Меня повело вниз, ноги заскользили… Я мгновенно перехватил левой рукой стекло и рывком протиснулся в открытый оконный проем.

Ух! Получилось.

Я спустился на пол, прислонил стекло к стене и опять высунулся из окна. На карнизе крыши оставалась очень нужная вещь – сумка с инструментами. Я залез на подоконник, подтянул болтающийся конец страховки и, держась за него, пошарил рукой по карнизу. Там. Тут. Там. Где? Вот она. Я нащупал ручку от сумки и дернул ее.

Инструменты оказались на месте. Передислокация прошла успешно.

Я, заметая следы, вставил стекло на место. При этом очень сильно пожалел, что выбросил рейки. Пришлось фиксировать стекло оказавшимися под рукой гвоздиками. Я, жуковатый типчик, оказывается, их в отличие от реек не выбрасывал, а складывал в карман. Немецкая привычка, пригодившаяся на родине.

Я навинтил глушитель на ствол пистолета. Потом достал из сумки монтировку, три пары наручников – хватит на всех – и вышел в темный неосвещенный коридор.

Где-то там давеча находилась бухгалтерия. Я на ощупь дошел до ближней двери, постоял, прислушиваясь к тишине, принюхиваясь к пустоте, присматриваясь к темноте. Ничего и никого. Я просунул в щель между косяком и дверью монтировку и дернул.

Хрясь!

Дверь распахнулась. Я скользнул внутрь комнаты и прикрыл дверь за собой. Включать свет остерегся, щелкнул включателем фонарика и посветил вокруг. В большой, метров сорок, комнате громоздились шкафы с бумагами, столы с бумагами, тумбы с бумагами и ничего другого. Госкомстат какой-то. Я полистал бумажки на ближнем столе. Потом порылся в шкафу. Ничего интересного не обнаружил. Сплошные взаиморасчеты с клиентами и товарно-транспортные накладные. Тьфу.

Я вышел в коридор и точно так же, прислушиваясь, принюхиваясь и всматриваясь, с помощью той же самой монтировки оказался в кабинете главбуха.

Первым делом мое внимание привлек несгораемый ящик до безобразия простой конструкции в углу комнаты. Я разобрался с ним за пару минут. Достаточно было поддеть дверцу монтировкой и навалиться всей дурью, то есть центнером собственного тела. Дверца лязгнула. Замочек щелкнул. Фонарный луч выхватил из темноты шесть печатей на верхней полке. Я в момент обстучал ими чистый лист бумаги, но искомый оттиск не обнаружил. Попавшиеся печати были штемпельными, оставляли после себя синие кружочки и буковки. Я же искал печать, которая выдавливала на бумаге объемный бесцветный оттиск.

Здраво рассудив, что нужная вещь хранится в кабинете Мамона, я принялся просматривать бумаги, находившиеся в ведении главбуха. Запас времени позволял дать волю любопытству.