Глаза открылись от порхавшего в воздухе ощущения

Глаза открылись от порхавшего в воздухе ощущения чужого присутствия. Кто-то находился в комнате.

Да, я не ошибся. Моего уха коснулись звуки шагов. Я повернул голову и увидел высокую девчонку, направлявшуюся к кушетке у противоположной стены. Более точным будет сказать, что я увидел голый зад, принадлежавший высокой девчонке. Зад был загорелый, имел форму персика и мягко подрагивал половинками при ходьбе. Я смотрел на него, не отрываясь, пока девчонка не дошла до кушетки и не улеглась там подобно кошке мягко и бесшумно. Встретившись с нею глазами, я сообразил, что девушка обнажена, то есть совсем голая, и подсматривать за нею дело нехорошее. Я покраснел и перевел взгляд на свои обкусанные ногти.

Где-то через минуту до меня дошло, что сам лежу в чем мать родила. Пошарив глазами по полу и подавив волну брезгливости от вида разбросанных там и сям сальных джинсов, вонючих носков и футболки с трусами не первой свежести, одеваться передумал. Перевернулся на живот. Начал обдумывать действия в свете неожиданного соседства: «Простирну вещички прямо в ванной. На перегородке высохнут, и будет хоккей.»

Я покосился в сторону девчонки. Она, будто прочитав мои мысли, чуть заметно, краешками губ, улыбнулась.

«Вот стерва, – вздохнул я и передумал вставать. – Когда отвернется, тогда и постираюсь.»

Чего скрывать. Стеснялся худосочного тела, состоявшего из углов, мослов и впадин. Готовая модель для Пикассо-кубиста*. Взращен был на картошке и хлебе, ибо семье инженера с уральского НИИ мясо с маслом выдавалось по талонам*, из прочих деликатесов – картошечка-помидорчики-клубника с садово-огородных трех соток. Вот и вырос тощий и нескладный. Зато девчонка была прекрасна. Высокая, может даже чересчур, что-то за 180, но – клянусь мамой! – лихая часть этих сантиметров приходилась на стройные, ровные, будто выточенные самим Господом, ноги. Разглядывая их, я понял товарища, говаривавшего: «Могу простить девушке все – некрасивое лицо, отсутствие груди, скверный характер и стервозность, только б у неё были хорошие ноги.»

Эта имела Прекраснейшие Ноги с большой буквы Н. О попке, кажется, упоминал – творение без изъяна. В талиях не специалист, но и там ни грамма жира. Грудь первоначально показалась небольшой – два выпуклых бугорка. Однако приглядевшись, я увидел не бугорки, а вполне объемные выпуклости.

Про лицо нельзя сказать, что верх красоты, нет. Прекрасное и утонченное одновременно казалось простым и близким. В чем дело? В круглых серых глазах с чуть припухлыми верхними веками, смотревших весело и добро? Или в носике, начинавшемся с переносицы, как классический римский и прямом вплоть до кончика, чуть вылезшего вперед и делавшего хозяйку то ли курносой римлянкой, то ли прямоносой смолянкой? Может, дело в по-детски пухлых губах, огненно-красных, готовых вот-вот растянуться в широкой улыбке? А, может, девчонку простило строение выпиравших скул, делавших лицо круглым, похожим на кошачье и татарское одновременно?

Не знаю.

Определенно я мог сказать одно – красавица. Помимо вышеперечисленного у девчонки были густые русые волосы, ежеминутно ею поправляемые, чтобы не падали на лицо, и странно маленькие, несоразмерные с ростом, кисти рук и ступни. Размер обуви наверняка не превышал тридцать пятый. А самое-самое главное – кожа ее тела была гладкой, безызъянной и загорелой настолько, что невозможно поверить глазам. Подобный колер можно видеть только в глянцевых проспектах пятизвездочных отелей. Только там, на фоне отчаянно синих бассейнов дефилировали бронзовотелые ворожейки в бикини, дарили улыбки «Велкам!», и кожа их, подкрашенная чародеем-ретушером*, зазывала и манила, манила и зазывала.

Я погладил восторженным взглядом ее тело, скользнул по округлостям и свалился на грань влюбленности. Голова закружилась от окситоцина*, внизу, в пересечении конечностей, все сжалось в предвкушении счастья.

– А к-как вас зовут? – чуть заикаясь и силясь потушить жар в груди, спросил я.

Девчонка кинула на меня равнодушный взгляд, встала с дивана и невесть откуда взявшимся прутом начертила на ковре линию, разделившую комнату на две половины. Потом отбросила прочь прут и поводила из стороны в сторону указательным пальцем, мол, линию пересекать нельзя. Захлестнувшее волнение, предвещавшее сильное чувство, сошло на нет.

«Странная шпала, – подумал я и встал. – Обойдемся без тебя как-нибудь. Чего там на завтрак?»

На завтрак опять трава – овощи, фрукты, ягоды и немного хлеба. Подкрепившись углеводами*, начавшими надоедать, я еще раз глянул в сторону девчонки, погладил себя по животу и вздохнул: – Однако.

Потом подумал и добавил: – Хорошо!