Тишину двора царапнул

Тишину двора царапнул полуписк-полупиликанье. Жилеточный отцепил мобильный с пуза* и прижал к уху. Встал в позе напряженного ожидания совмещенной с позой подобострастного вслушивания в телефонный сигнал на линии. И оп!... все вздрогнули!... несоразмерно телосложения фальцетом затараторил:

– Егорка! Да! Привет! Ништяк. Да! Да-аааа! Как договаривались. На месте! Коммерсы жирные! Да-аааа! Как забились. С меня причитается. К пяти будем! Нет! Точно. Да помню, помню. На Третьяковке. Терем. Прикрутили. Точно! Бля буду! Отвечаю! Две недели! Зуб даю. Чё? За базар отвечаю, говорю! Да. Пока. Пока, говорю!!! Будь!!!

То ли суетился перед далеким начальником Егоркой, то ли вписывался в предоплаченную минуту разговора – непонятно.

Факт, что закончив разговор, бандитский предводитель цыркнул под ноги, прицепил мобильник обратно к пузу и продолжил беседу. Такой же медленный и величавый, как перед звонком.

Я не слышал, только видел, как его сподвижники кивали головами, пожимали плечами. Бритые головы были впрессованы, нет, вмурованы в надплечевые мышечные бугры и сверху – из моего окна – бандиты казались бюстами, обретшими ножки, на родине героев. Любое покачивание головой осуществлялось вихлянием в области бедер, при котором вышестоящая конструкция оставалась будто парализованной. За исключением мимики. Мимика расслабленно парила от «не понял» до «ништяк» и обратно. Других мест назначения не было. Во всяком случае, мне, стороннему наблюдателю, так казалось.

От сотрудников отделился Паша и приблизился к физкультурным бюстам. Нечто витиеватое исполнил, вылитый Остап Бендер при знакомстве с Еленой Станиславовной*. Бандитский ответ был коротким и громким, как дуэльный выстрел: «Ты – труп. Понял, да?».

Почти двухметровый Паша карликообразно скукожился, отковылял от бандитов и пришкандыбал к генеральному. Вывалил в директорские уши жаркий шепот.

Физкультурники тем временем встали в ряд. Движения их, медленные, уверенные, неостановимые, были движениями экскаваторов. В любой момент, не задумываясь, они могли сковырнуть любого с поверхности двора и тут же во дворе закопать. Каждый жест отдавал экскаваторной грацией и экскаваторской же неотвратимостью. В воздухе запахло солярой. Обонянием, осязанием, ливером внутренностей я осознал, что значит «тяжелая индустрия».

Мне стало плохо. Я отлип от окна, прижался спиной к стене, зажмурился, за… за… заставляя захлопнуть за собой занавеску застрявшего в замешательстве сознания и унестись в светлую даль. Не получилось…

Тяжелые шаги по лестнице вернули из полуобморока. Я отполз от стены и вплющился в дерматиновый стул. Занял рабочее место.

Со скрипом дверных петель примерил маску бдящего стража и слетел со стула. Паша звезданул меня в ухо кулаком. Могучим кулаком, размером с арбуз, не меньше.

Мозг раскололся на части, разлетелся в ошметки от внутреннего звона. Дыхание сперло. Паша схватил меня за грудки и встряхнул, как свежевыстиранный платок:

– Сученыш. Уволен!

Будь Змей Горыныч былью, а не сказкой, его дыхание было бы менее жарким.

Я мотнул вверх-вниз головой и пополз вниз, спиной по стене, вниз-вниз-вниз...

Павел ускорил мое движение ударом по макушке и умчался в кабинет. Я же, вечный аутсайдер, калика пожизненный, ударился копчиком о плинтус и прекратил сползание.