Обсуждение

Органы правопорядка в России не уважают, впрочем как и на Западе. Их сторонятся и всячески стараются общих дел с ними не иметь. Это было мне на руку. В Гамбурге фокусы с тотальным мордобоем, выкручиванием конечностей и шантажом вряд ли прошли. Там полицай – тот же самый госслужащий, которого теоретически можно затаскать по судам. Поэтому, начни он в приватной беседе беззастенчиво выбивать челюсти и задавать глупые вопросы, подобное поведение покажется подозрительным. Но Подмосковье – это вам не Рейн-Вестфаллия. Здесь настоящий служитель закона – крепкий мужик с пудовыми кулаками, готовый зашибить любого в один момент. В массовом сознании только здоровый дядька Жеглов способен справиться с бандитами. А субтильных комсомольцев Шараповых надо немедленно отправлять в консерваторию доучиваться музыке, чтоб не путались под ногами настоящих сыскарей. Поэтому, когда Бармалей в униформе начинает крушить все подряд налево и направо, то вызывает у граждан сочувственное и даже радостное понимание – на работе человек горит, жуликов ловит без сна и покоя. Такая вот служба у человека, такая профессия.

В общем, упер я не в меру упитанного Миху мордой в пол, железными пальцами схватив складки жира на его загривке. Потом повторил всю легенду, рассказанную Сергею.

– Надо к Мефодию идти, – сразу раскололся Михаил, поставщик спирта для Сережиного бизнеса, и по совместительству научный сотрудник НИИФарма.

– Кто такой Мефодий? – сурово спросил я его и подумал, что если дела и дальше так пойдут, придется мне перевести в упор лежа все кущинское население.

– Чувак один. Я с ним работаю. Он всех знает.

– Где он сейчас?

– В НИИФарме.

Я посмотрел на часы. Двадцать один пятнадцать. Подвох?

– Чего он там делает в такое время?

– Это ты его сам спросишь.

Я спросил. Любезно и по-дружески, не размахивая ногами и кулаками, а усевшись в ободранное кресло напротив очкастого, щуплого пацана со странным именем. Запугивать такого – грех.

– Дома делать нечего. Вот сижу здесь, для дисера данные кропаю, – спокойно ответил мне Мефодий и кивнул головой на покрывшийся звездной пылью монитор компьютера.

– Мне сказали, что ты всех местных знаешь. Кто здесь ширевом забавляется?

Мефодий глянул на меня поверх очков, перевел взгляд на Михаила, стоявшего понуро у двери и, чуток помолчав, выдал:

– Ребят закладывать не буду, но, кажется, они работают на Мамона.

Я повернулся к Михаилу:

– Где Мамон живет, знаешь?

– Конечно. Его любая собака знает.

Это радует. Я достал из кармана присланный Хансом факс и показал Мефодию формулу..

– Вот это стряпают?

– Да. Хотя это вчерашний день, – Мефодию достаточно было только бегло глянуть на формулу. – Если цепочку чуть удлинить, получится штука посильнее «Фауста» Гете. Джинна из бутылки получишь.

Есть!

– Мефодий, посиди пока здесь.

Я вышел из комнаты вместе с прихваченным под руку Михой:

– Слушай меня внимательно, друг мой ситный. Завтра вечером Мамона будет брать спецназ. Что останется от его дачи, можешь представить. Если ты по природной глупости вздумаешь предупредить его о заварушке, то во-первых, сядешь за спиртовую деятельность лет на семь, а во-вторых, срок этот отсидишь совсем чуть-чуть. Я расскажу Мамону, кто вывел меня на него и по чьей милости его дача превратилась в обгорелую рухлядь. Мамон, будь уверен, из-под земли тебя достанет и туда же потом отправит. С пером в боку. А если завтра все пройдет успешно, будешь гнать свою отраву дальше. Мне ваша самодеятельность до фени. Твое благополучие зависит теперь только от моего молчания. Ну как? Молчать будем?

– Будем.

– Проваливай. А я с Мефодием еще разберусь.

Миха исчез пустынным гулким коридором, а я вернулся к Мефодию и поговорил с ним за жисть часок-другой. Потом совершил увлекательную экскурсию по коридорам института. Очень познавательную. После экскурсии я пару часов провел в обществе изоленты, проводов, паяльника и канифоли с припоем. Только под утро я очень-очень тепло распро­щался с молодым титаном науки. Вернулся под сень Магды.

Жаркий день начался с мороза в минус двадцать пять градусов.

Бр-р-р. Давненько так не мерз.

За два часа я домчался до Кущина, поколесил по столице химиндустрии и, увы, ничего не высмотрел.

Чуток призадумавшись над непрухой, решил припарковать Вову на ближайшей стоянке, дабы рассмотреть местные достопримечательности спешившись. Городок оказался мелким, состоящим из десятка направлений с пятиэтажками, одной центральной площади, увенчанной кубом горсовета, и большого количества пустырей, лишенных подъездных путей. За каждым пустырем, насколько хватало зрения, простирались скопища каких-то построек. К постройкам гордое звание «Дача» никак не клеилось. Сомнительно, чтобы в одном из этих дощатых сарайчиков золоторукие Левши с быстрыми разумом Невтонами колдовали над пробирками и мензурками, химичили адские смеси и разливали их по ампулам емкостью 10 мл, как указано Хансом. Очень сомнительно.

Истоптав Кущинские переулки с закоулками, я в конце концов уперся носом в мощный, тор­жественный, фундаментальный забор. За забором надменно возвышалось помпезное желтостен­ное здание. НИИФарм. С него утром я начал поиски дачи. К нему в середине дня вернулся без резуль­тата.

Может его взорвать? На одно крыло взрывчатки хватит. Если сегодня Мороз Иваныч отнимет мои детородные возможности, я точно ознаменую это событие фейерверком.

Металлические ворота медленно со скрипом разъехались в стороны. Из институтских глубин выехал грузовичок и, мелко звякая, покатил мимо меня куда-то прочь.

Звякая покатил!

Я, подгоняемый суматошным стуком сердца, домчался до заиндевевшего Вовки и загрузился в салон, приговаривая: «Ну-ну, Вольдемар, давай-ка не филонь». Со второй попытки я вдохнул стартером жизнь в цилиндры друга.

Вовка почихал, покашлял и завелся.

Не тратя на прогрев движка ни секунды – извини, бра­тишка, цейтнот! – я выжал сцепление и, взбивая снежные буранчики из-под колес, бросился в погоню за дряхлым «Зилком».

Грузовик пару верст попетлял по ледяным проселкам, отчаянно юля при этом задом, и в конце концов въехал в какое-то дачное селение. Там он дотащился до неприметного домишка-развалюхи и остано­вился. Водитель с пассажиром выпрыгнули из машины и скрылись за старыми почерневшими воро­тами. Я же притормозил, заприметил домик, развернулся и отъехал метров на двести назад. Светиться на месте будущего пожарища было ни к чему.

Фх. Эх. Уху…

Посидев минут пять и поразмышляв о том, что иногда хвост синей птицы трепыхается над моей головой тоже, я вздохнул и распахнул дверцу. Вручил тело Деду Морозу. Никуда не денешься, надо дело делать. Я открыл багажник, из канистры номер четыре – черная полоска – достал пистолет, сунул в кобуру под левой мышкой и, медленно ступая, направился к хибарке.

Хруп. Хруп… Хруп…

Снежок тихо хрустел под ногами. Я верно и неотвратимо, как крах империализма, приближался к грузовику и ждал, когда же… А вот и дождался. Водитель распахнул пошире ворота, запрыгнул в кабину и завел двигатель. Потом подал чуть вперед, назад и влево, вперед и вправо, полный назад. Машина скрылась во дворе.

Есть!

Я прошел мимо, по ходу движения замечая, как двое не самых крепких парней принялись выгружать из кузова двадцатилитровые бутыли с прозрачной жидкостью. При этом не забывал радоваться, восторгаться, кипеть от счастья! Ура! Нашел-таки место, от которого скоро останется черный круг на белом снегу с десятиметровой воронкой посередине.

Уф!

Прошел я до конца улицы, постоял там минуты две и, заслышав легкий гул мотора, решил возвращаться. Шагов через двадцать мимо меня проехал «Зил» с зажженными фарами. Странно, не заметил, как спустились сумерки. Это было на руку. Пора приступать к активным действиям.

Я отшвырнул воображаемую сигаретку прочь и ровным упругим шагом направился к Вове. Надо достать из багажника содержимое белоголовой канистры и пристроить к хибаре, в которой чего-то там химичили и которую никто не охранял. Смешно.

Стряпают отраву на миллионы и не могут позаботиться о безопасности.

Поравнявшись с воротами, я чуть замедлил шаг, улыбнулся одной шелапутной мыслишке и свернул с намеченного пути. Открыл калитку, в семь шагов одолел дворик и, выбив ногой закрытую на щеколду дверь, смерчем ворвался в провонявшую химией комнатушку. Теперь было дело техники – показать местной тусовке, кто такой Арбалет и с чем их будут кушать.

Не успела оторванная дверь упасть на пол, а я оценил диспозицию. Ударил ногой под колено ближнего паренька-крепыша, стоявшего ко мне спиной, и тут же левым хуком в височную кость ускорил его падение в бок. Первый готов. Номер два оказался высоким, с меня, наверное, и резким. Он даже успел размахнуться. Более того, кулак его проделал половину пути от плеча до моего лица. Половину. Потом траектория поломалась, скомкалась, и кулак вслед за хозяином повалился на пол. Надо успевать реагировать на удары ногой в пах. Кто следующий? За мной не заржавеет. Главное – напор и натиск, и не забыть бы при этом про улыбку. Здесь могут быть дамы. Так, где они? Нетути – три мужичка по углам комнаты и ни одной восторженной зрительницы. Хм. Действовать будем просто, эффективно и доходчиво, без всяких балаганных штучек. Я рванул к самому, на мой взгляд, опасному. Ага, понятно в чем дело. У него сверкнул нож в руке! Сейчас будет больно, оп-па! Я изобразил корпусом движение вправо, влево и перехватил заметавшуюся руку с ножом за запястье. Потом поднял ее вверх и крутанулся вокруг своей оси на триста шестьдесят. Ноженосец с заведенной за спину рукой повалился на пол мордой вперед. Зря я, конечно, такой номер откаблучил. Надо было банальным ударом выбить нож из рук, да по чайнику врезать, и всех делов. А тут время потерял на пируэте. Вон двое в телогрейках к двери ломанули.

– Стоять! – гаркнул я.

Убегающие тут же превратились в лежащих. Повалились с грохотом на пол, закрывая головы руками. Странно. Их еще не бьют.

Я, ужасно довольный собой, оглядел поле брани, раскиданных по плоскостям пятерых ошарашенных задохликов, и понял, что вляпался в такую кучу дерьма – не отмоешься.

Кругом валялись разномастные бутылки, частью пустые, частью наполненные какой-то жид­костью, частью с наклейками «Руская водка», «Водка Столичная», «Привет», частью без наклеек. Некоторые наполненные бутылки были закупорены. Остальные шибали в нос дурным запахом алкоголя. На полу валялись наклейки, винтовые пробки, еще какая-то ерунда. Я подошел к только-что выгруженным двадцатилитровым бутылям и принюхался к запаху, исходившему от них. Кажется, спирт.

Точно, это был спирт.

Значит, привозили его из института грузовиками, смешивали в бадейке с водой, тоскливо журча­щей из краника, и разливали по бутылкам. Получался филиал прославленного завода «Кристалл», о котором никто не знал, не слышал. Слава подпольным помощникам Российской ликеро-водочной промышлен­ности! Только причем здесь я со своим заданием? Ошибка вышла.

Я присел на табурет. Ребятишки, напуганные до полного паралича, стали приходить в себя, шевелиться. Я достал пушку и почесал подбородок.

– Кто здесь главный?

Тишина.

Я встретился взглядом с самым ближним ко мне. Парень лежал на полу с неестественно подогнутой ногой.

– Вывихнул?

– К-кажется.

– Сейчас поломаю.

Капельки пота выступили на его белом лбу.

– А может, тебе яйца отстрелить? – задумчиво продолжил я. Потом помолчал и спросил: – Так кто здесь главный?

Парень кивнул головой на соседа, ничком лежавшего рядом.

– Эй, командир, – позвал я его.

Тот, обуянный мелкой дрожью, поднял лицо.

– Начальник, давай выйдем на минуту делового разговора, – дружелюбно, с лаской в голосе предложил я ему. Потом мирно попросил: – Только ты скажи своим орлятам, чтоб не дергались, тихо-смирно лежали на полу и вели себя как мышки. Идет?

Местный командир кивнул головой, медленно поднялся и медленно вышел из избушки. Я последовал за ним. Теперь начиналось самое тяжелое – задушевный разговор с клиентом. Я подумал с чего начать и глубоко вздохнул, расстроившись. Предстоящей задушевности мог помешать мой акцент, невесть откуда появившийся. Мила накануне все уши прожужжала: “Ты, Сашка, теперь на Регимантаса Адомайтиса стал похож. Так классно! Я всегда любила прибалтийских актеров.” Черт. Не вовремя они отсоединились. Ладно. О геополитике потом поразмышляем. Пора дело делать.

– Как зовут? – спросил я командира местных шинкарей, внимательно его рассмотрев. Широкоплеч и коренаст, но все-равно пацан еще. Не было ему и двадцати. Глазки бегали, ручонки дрожали, и писать, наверное, хотелось.

– С-сергей.

– Понятно. Значит, дела такие, Серега. Я – майор Банионис из пятого отдела ФСБ по Московской области. О чем-нибудь тебе это говорит?

Парень, и так бывший белее мела, начал чуть светиться от страха. Да, вывеска ФСБ ему о чем-то говорила.

– Успокойся. Мой отдел занимается наркотиками. А эта ваша самодеятельность проходит по статье экономических преступлений. УБЭП будет тобой заниматься, если мы сейчас не догово­римся. Понятно?

– Ск-колько? – выдавил из себя подпольный винодел.

– Серый, ты меня не оскорбляй. Лучше попробуй въехать в смысл того, что я сейчас скажу. Мне по плану к Новому году надо накрыть две точки, в которых изготавливают наркоту. Одна у меня есть, на следующей неделе оприходуем. Со второй же проблема. Два дня назад поступил сигнал на вашу хибарку, мол, здесь ребятня гадость всякую химичит, поэтому я и заглянул к вам в гости. Понимаешь, вашим районом я давно интересуюсь. Кое-что нашел, фактики там и прочее. И вот, улавливай мысль, какие-то фраера решили меня пустить по ложному следу – сдали твою хату. Они подумали, что повяжу тебя и успокоюсь. Смекаешь?

– Ну.

– Я-то с самого начала понял, что это пустой прогон. Поэтому приехал один. Был бы со мной спецназ, тут места живого не осталось бы. Потом выясняй без толку, наркотики здесь шлепали или водку разливали. Вы бы точно в один ряд с босыми ножками и закрытыми глазками лежали, подстреленные за сопротивление органам. Чувствуешь, чем пахнет?

– Ну.

Чего это он все время нукает? Не запряг вроде бы. Ладно, заканчиваем ему на уши макароны накручивать. Кажется, клиент созрел, переходим к делу.

– Теперь считай. У меня в запасе до Нового года ровно две недели осталось. На ухарей, подставивших тебя, я за это время не выйду. Остаются два пути: либо взорвать твою хату к чертям со­бачьим, а вас расписать туда-сюда по трафарету, либо ты выводишь меня на этих химиков. Ты местных, наверное, хорошо знаешь. Так что давай, думай, времени минута.

Нижняя челюсть бледного Сережи затряслась мелкой дрожью… Давай, думай, думай… Ага, в глазенках мелькнуло что-то, похожее на проблеск надежды:

– Да не знаю я никого… – заблеял он.

Зря. Что делать?

– …но, может, Миха-толстый поможет.

Молодец!

– Поехали к Михе.

– Можно, я отолью?

– Давай. Только штаны не замочи, деятель.

– Это что? – спросил я, разглядывая чек на пятьдесят тысяч марок.

– Аванс.

– Я понял. Почему в таком кастрированном виде? Ханс платит наличными.

– А как ты это представляешь? Я повезу в поезде пятьдесят тысяч марок и буду сгорать от нетерпения и радости: “Когда же передам их дорогому Арбалету?”

– Логично.

Я рассмотрел размашистую подпись Ханса, еще раз недовольно поморщился, но уже так, для проформы, и спрятал чек в карман.

– Еще что? – спросил я.

– Машина стоит у подъезда.

Я встал из-за стола, подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, высмотрел ярко-красный «БМВ» третьей серии.

«Хороша машинка. Задание будет выполнено с приятностью,» – подумал я.

Магда встала рядом, пару секунд поерзала лобиком по стеклу и сказала: «Отсюда не видно. Давай спустимся.»

Спустились.

Радостное настроение испарилось без следа. Я пнул ногой по спустившему колесу облупленной «восьмерки», указанной мне радостной Магдой, и рявкнул:

– Чего лыбишься?

– Хорошая машина, и всего за пять тысяч марок.

«В могилу сведут меня своей экономией,» – проскрипел я зубами и полез в багажник бежевого ободранца.

Подкачав колеса, я сел за руль и посидел минуту в мерзлом салоне, содрогаясь от предчувствий: аккумулятор сел, стартер не тянет, искра пропала, бензонасос барахлит… Весь в нехороших мыслях я повернул ключ в замке зажигания. Нехотя, с третьей попытки, подвывая и содрогаясь, машина завелась. Уф.

Я чуть утопил рукоять заслонки и попытался приладить свое тело к, скажем прямо, малолитражному салону. С трудом, но получилось. Я огляделся, выждал пару минут и медленно покатил по дворику в направлении близкого проспекта. Между делом приню­хивался к проби­вав­шемуся запаху выхлопа и прислушивался к громкому гулу то ли движка, то ли коробки… Хрен его знает чего, но гудел, собака, как аэроплан братьев Райт, оглохнуть можно. М-да, шарабан ты мой, американка, далеко ли я уеду? Как говорится, критерий истины – практика. Надо проверить тарантас в деле.

Вопреки мрачным ожиданиям, машина оказалась ничего себе. Работа двигла и ходовой выгодно отличались от внешнего вида корпуса, а грамотный драйвер знает, что в тачке главное. Я чуток попетлял по улицам, прилаживаясь к новому средству передвижения. Потом выехал на МКАД, оказавшуюся совсем рядом. Проверять так проверять. Я занял левый ряд, врубил фары и устремился вперед. На ста пятидесяти я успокоился, сбросил газ и принял вправо. Автомобиль вел себя достойно, и, мне кажется, мы с ним подружились. Я даже имя ему придумал – Вова. Это у меня бзик такой – придумывать имена машинам и заводить с ними пацанскую дружбу. Если будешь другом машины, она тебя не подведет. Например, в Гамбурге меня верной собакой дожидалась Берта – своенравная девчонка трех лет из рода «Опель-Калибра». Помнится, изрядно покапризничала четырехколесная подружка в первые три дня после покупки.

Вовка же оказался трудягой, простым как табурет и, думаю, надежным парнем. С Бертой, конечно, ни в какое сравнение не шел. Но все же. Разгонялся Вован не резво, но уверенно, дорогу держал цепко. На высоких оборотах вел себя пристойно, не визжал, не жаловался, только ухабы проходил жестковато, потряхивало на кочках как мешок картошки в тракторе. Но что делать, если Вовику пошел четвертый год, а на российских просторах любая подвеска за это время может гикнуться? Переживем. Вибрация салона – не самая большая беда в жизни.

Описав проверочный круг длиной в сто двадцать км, я подъехал к дому, дружески попрощался с Вовчиком и поднялся наверх, в квартиру, разбираться с амуницией.

Магда выдала четыре непростых канистры. На их донышках я отвернул восемь завет­ных гаечек и получил в общей сложности сорок литров свободного пространства, способного упрятать:

– десять двухсотграммовых упаковок взрывчатки (канистра с белой полоской на горлышке);

– шесть брикетиков сернистого пластика, к ним шесть детонаторов с дистанционным управле­нием, а также саму ДУшку (канистра с красной полоской);

– Автомат Калашникова Специальный Укороченный, модель 74 года. Вещь замечательная для ближнего уличного боя, но мне нужная как овце баян (канистра с желтой полоской);

– пистолет имени полковника Кольта с пятью обоймами, а также два снаряжен­ных магазина для «Калашникова» (канистра с черной полоской).

Разместил арсенал по канистрам, полюбовался проделанной работой и сам себя похвалил: «Рукаста и головаста, шельма!» Потом напряженно подумал минуты две-три-четыре-пять и пришел к выводу: надо вытряхнуть назад содержимое черноголовой канистры и крик­нуть в открытую дверь Магде:

– Эй, мамаша, а кто пальчики будет с нагана вытирать? Здесь лакеев нет.

Так и сделал. Ответ Магды был прогнозируемым:

– Сам протрешь, не развалишься.

– Тогда я просто вынужден буду тебя трахнуть, тоже не развалишься. Трахаться будем на твоей кровати. Позиция такая: ты принимаешь позу «низкий старт», я пристраиваюсь сзади…

Разъяренная Магда фурией влетела в комнату, сверкнула огненными глазищами и… наблюдаем за последовательностью действий:

– поставила пистолет на предохранитель;

– вынула обойму;

– извлекла патрон из патронника;

– взяла пистолет за ствол и протерла рукоять;

– в долю секунды перехватила пистолет левой рукой, обмотанной в тряпку, и протерла ствол;

– протерла обойму и мгновенно вставила назад;

– швырнула пистолет на кровать.

Профессионалка.

– Удовлетворен? – прошипела Магда.

– Да, больше чем от секса. Может, еще пол помоешь? Тут кругом следы от твоих копыт…

Магда треснула меня кулаком по голове и выскочила из комнаты. Я потер ушибленное место и подумал: «Связ­ная номер два – совсем не связная. Девчуля с таким профессиональным подходом к оружию может быть толь­ко ликвидатором. Это наводит на размышления… Впрочем, время позднее. Завтра утром сообразим.»

Я, нисколько не заботясь об отпечатках своих пальцев, покрутил пистолет в руке, потом закинул его в канистру, разобрал кровать и рухнул под одеяло.

После ночи безмятежного сна мне предстоял жаркий день.

«Сделал дело, слезай с тела» – кажется, так говаривали в мою бытность комсомольцем. Что же, право на отдых я получил.

Ужасно довольный собой, я добрался до телефонной будки. Поковырялся в блокнотике, потом набрал номер Милкиного рабочего телефона. Дождавшись появления на том конце провода томного «Алло», я запросто сказал:

– Здравствуй, милая. Вновь хочу тебя увидеть неглиже.

Трубка фыркнула, хрюкнула и человечьим голосом сказала:

– Вам кого?

– Ой, пардон муа. Людмилу можно?

– Можно, – тот конец провода поинтриговал шумом непонятной возни и хихиканьем, после чего я наконец услышал Милкин голос:

– Сашка, ты?

– Я.

– Откуда звонишь?

– Честно говоря, не знаю. Но могу заверить, что на Красную площадь это не похоже.

– Ну, ладно. Когда сможешь быть на «Калужской «?

– Где это? И зачем?

– Я живу там.

– Понятно. Буду, наверное, через час.

– Давай. Встречаемся в центре зала.

Через час я был на «Калужской «.

Через два часа разглядывал Милкины офорты на стенах ее двухкомнатной квартиры.

Через три часа лежал в кровати и гладил ее каштановые волосы, разметав­шиеся по моей груди. Настроение было препаршивейшим.

Людмила, Милочка, Милок.

Зачем судьба столкнула нас вчера? Чтобы сейчас я лежал рядом, тупо желая выкурить сигарету, несмотря на то, что шесть лет как бросил? Чтобы подыхал от жалости к своей бывшей подружке, заслуживавшей совсем не этого?

Таких девчонок, как Милок, в Европе нет. В Москве, думаю, водится пара-тройка, да по России, может, десяток-другой бродит. И все. Штучный товар, моя не пальцем деланная подружка. Сколько помнил, с первого класса, Милочка бурлила творческими идеями. Будучи октябренком, она пописывала бойкие стишата в стенгазету, эдакие ехидные трам-тарарамки про немытые ладошки и двойки в дневнике. В красногалстучном возрасте она увлеклась малеванием маслом и десятками штамповала пейзажики, натюрмортики и красноухие портреты одноклассников. Прием в комсомолию ознаме­новался разворотом Милочкиных увлечений в сторону «Поворотов», «Каракумов» и прочих «Кто виноват?». Был сколочен школьный ВИА с названием «Горячие сердца», в котором выдавала крутые соляки на ионике девочка-мечта Людмила Прекрасная. Поздними же вечерами, когда звезды сигали с неба на головы влюбленных парочек, Мила прогуливалась со мной по бульварам и тихим мерным голосом наизусть декла­ми­ровала только что законченную повесть «Галактика ждет». Какую-то выспренную заумь вываливала она на мою пустую голову. Я же, нежно облапив ее талию, сражался со своим ураганным либидо, и терзалось мое тело страхом и желанием, желанием и страхом.

Чудесными были б школьные годы, если не муки раннего полового созревания! Ах, десятый класс, десятый класс, мухой пролетевший в наморднике воздержания при свете грандиозных планов подружки! Милка мечтала стать писательницей, обрушить на мир свою умную, чуть ироничную научно-фантастическую прозу «а ля Стругатски Броз», но перед этим – женский бзик, мне совершенно непонят­ный – ей хотелось закончить театральный или медицинский институт. Какой именно – она пока не решила. Ее дела. Я же так далеко не заглядывал, давил прыщи и плакал, стоя у зеркала. Мне как из пушки хотелось трахаться, яйца звенели тетивой хорошего лука, и все-все-все мысли, шнырявшие в моей голове, вились вокруг строй­ных Милкиных ножек, а также – с ума сойти – нежного холмика между ними. В минуты же до предела взведенные я готов был стервятником броситься на любую особу женского пола в возрасте от пятнадцати до пятидесяти и сравнить, наконец, радость и стыд ночного простынепачканья с бурным счастьем обладания чужой плотью.

В конце концов природа взяла свое. Выпускной вечер нежданно-негаданно ознаменовался грандиозной пьянкой на арендованном пароходике, с борта которого планировалось встретить восход солнца над Москвой-рекой. Кто там чего встречал – не знаю. Кажется, бортики использовались только для того, чтобы с них тошнить на головы перепуганных карасей. Я же затащил в какую-то каюту еле стоявшую на ногах Милу, до слез отчаяния запутался в защепках, зажимах и пряжках, а потом просто сорвал с треском ее одежды. Я в сумасшедшей истоме слился с вожделенным телом, сначала ударившим электрическим ознобом, а потом околдовавшим сумасшедшим ритмом любовной механики. Я готов был расплакаться от счастья. Я любил ее. Я жизнь хотел отдать за эти «ах…ах…ой, мамочка…. ах… еще…ах… ах». Мила вынесла меня своим телом на Эверест блаженства, с которого я очень быстро скатился, но не успокоился, снова взял штурмом вершину, и еще, еще. Я всю ночь терзал ее пьяную плоть своей и мечтал умереть за волшебство, стонавшее подо мной.

Утром были слезы, истерика, маленькие кулачки перед носом и ожог пунцового стыда на моих щеках и ушах. Я блуждал взглядом по своим ботинкам, бурчал: «Да успокойся ты», пару раз предложил пожениться… Потом наступил провал в полгода. Провал вместил в себя трудоустройство на завод и двух веселых лимитчиц, по очереди сдававших друг дружке пост в моей кровати. Как бесилась моя маман! Как весело было мне!

Милок тем временем поступила в Первый медицинский, записалась в какой-то театр-студию и деловая, как косяк атлантической сельди, проносилась мимо, не обращая внимания на все мои «Здрасьте» и «Наше вам с кисточкой». Зимой же – услышал Бог мои молитвы – ее отчислили из ВУЗа за неуспеваемость. Она поняла, что ливер чужих внутренностей ее не вдохновляет и Парнас можно штурмовать не только в компании Чехова и Булгакова. Творцы с Таганки, которые в ту пору поражали публику залпами литературных экзерсисов, казались тоже неплохими ребятами. Она с головой погрузилась в дела театральные. Не знаю, кто ей там сделал мозги набекрень, но вскоре она сама позвонила мне домой. Звонок был не телефонный, а непосредственно в дверь. Я опешил.

Милок, весело чирикая, просочилась сквозь меня в квартиру, по-хозяйски расположилась на моей кровати, потом выудила из рюкзачка бутылку красного и предложила распить ее за грядущий дебют. Странное предложение я молча поддержал. Из серванта были извлечены два бокала, которые наполнились рубиновой влагой, опустошились и, дзинкнув, повалились на пол. У меня хоть и позднее зажигание, но увидев, как Мила мечтательно закрыла глаза и откинулась на спину, я тут же стянул с себя штаны и… В общем, случился праздник, который продолжился на следующий день. С той поры все субботы с воскресеньями расцвечивались Милкиным присутствием в радугу. Длилось это до середины мая – срока моего призыва на службу. На мои проводы она почему-то не пришла. Будь я немного потрезвей, повесился бы от обиды и недоумения: как так можно поступать?! Но я был пьян, очень пьян, необы­чайно пьян. Водка в тот вечер лилась рекой, низвергалась Ниагарой в желудки угарных друзей и подружек и там, смешавшись с «Любительской» колбасой и салатом «Оливье», начинала творить такие чудеса! Все, что осталось в моей памяти с того вечера: дым сознания вперемешку с истош­ными воплями под гитару: «Мне форму новую дадут, научат бить из автомата!» и жадными ненасыт­ными поцелуями взасос с Наташкой, с Галькой и еще с какими-то безымянными и податли­выми… Очухался я только на сборном пункте.

Это было семь лет назад.

Сегодняшняя встреча с Людмилой, будто бы всплывший из прошлого жаркий самозабвенный секс, окунули на время в радостную юность, но только на время. Алкоголь выпитого шампанского выветрился из голов, и Мила, хлюпая носом, растирая красные глаза, стала рассказывать, рассказы­вать, рассказывать.

С театром у ней ничего путного не вышло. Годик она побилась с побегушечными ролями, потом плюнула на все и устроилась в НИИ стучать на пиш.машинке, не зря музыкалку по классу фортепиано закончила. В том же НИИ сыскала себе мужа – задумчивого, перспективного, по вечерам романтичного и трогательного. Служил он на должности научного сотруд­ника, работал над чем-то глобальным и лучился гениальностью. Сыграли, как водится, свадебку, и на следующий день куда-то пропала вся его гениальность. До странного быстро померкли лучики нежности и романтичности, освещавшие предсвадебные вечера.

– Ни разу цветы после свадьбы не подарил, – всхлипывала Мила. – Только восьмого марта сунет чахлый букетик и все. Тоже мне, светлый день календаря придумали: праздник полового признака. За кого я вышла? Что за человек? Все время в работе, в работе, в работе. Только и слышишь от него: «Не мешай думать, отойди». Ребенком совсем не занимается, Андрюшка весь на мне висит. У меня голова пухнет от забот: накормить, напоить, обстирать их обоих, а он разляжется на диване, глаза в потолок. Думает. Ребенок, глядя на него, тоже каким-то дауном заторможенным растет. Меня абсолютно не слушает, все делает по-своему. На меня ноль эмоций, доброго слова никогда не услышишь. Что большой бирюком живет, что маленький. Они для меня совсем чужие люди, можешь представить? Я для них только кухарка, посудомойка и прачка, больше никто. Невозможно так жить. Этого попросишь: «Давай сходим куда-нибудь», так один ответ: «Я устал на работе, дай отдохнуть». Зачем такая работа нужна? Он свихнулся уже на ней. Все денег хочет заработать! Смешно! Зараба­тывает какие-то жалкие копейки, а корчит из себя делового, не подступись. Боже мой, что это за жизнь! Одежда вся износилась, заплата на заплате. А этот все мыслью дерзает, пока я на хлебе с молоком выгадываю. Как это все надоело, кто бы знал! И уйти невозможно. Некуда уходить. У моих брат со своей семьей живет, семь человек в двухкомнатной толпятся. Туда как в курятник попадаешь: все кудахчут, суетятся, туда-сюда ходят, только и знаешь к стенке прижиматься. Кошмар, кошмар…

Она еще что-то рассказывала, а я гладил ее волосы и думал: «Во сколько же приходит с работы сумеречный муж?». Ничем помочь Миле я не мог. Вот если б у меня был миллион, купил бы я уютный домик на склоне Альп, поставил бы в самую большую комнату белый рояль и просиживал бы все вечера за ним. Я наигрывал бы ноктюрны Шопена, а рядом, за письменным столом творила бы гениальные романы, повести и эссе, ласковая и доверчивая Л., пытающаяся взвалить на свои хрупкие плечики груз забот о человечестве, о культуре, о нравственности.

Только нет у меня миллиона. И играть на рояле я не умею. И кто такой Шопен – представляю с трудом.

Единственное, что я могу – это поставить перед собой цель и медленно подбираться к ней. Цель простая: заработать пятьсот тысяч марок и укатить подальше от Ханса куда-нибудь на Барбадос. Купить там трехэтажный отель на побережье и доживать денечки, сидя в шезлонге с коктейлем в руке и глядя на набегающую волну. Мечта. Эх…

– А ты как живешь, Сашка?

– А?…

– Как живешь?

– Нормально.

– Слушай, забери меня в Германию.

– Чего ты там делать будешь?

– Тебе помогать.

«Банки чистить и от полиции отстреливаться,» – подумал я и пожал плечами:

– Сложно это.

– Я больше не могу так жить. Помоги мне, Саш.

– Помогу.

Ура! Есть! Нашел! Завтра же выезжаю! Ох и умен же я, черт подери! Найден такой городок на карте областной. Добыл-таки адресочек. Как?

Очень просто.

Позавтракал, посидел на диванчике, покрутил послание Ханса так и эдак и сообразил. Сработала зацепочка.

Промышленная установка!

Я, ужаленный внезапной догадкой, вскочил с дивана, пулей вылетел на улицу и устремился на Басманную, к институту химического машиностроения. Там небрежно подрулил к двум девицам. Навороченные такие подруги попались. Обе в метр восемьдесят, с упругими попками в джинсиках, циничной глубиной в глазах и сига­ретками в наманикюренных пальчиках – пятый курс на зачеты топает. Завел с лапулями беседу о погоде, потом переключился на их замечательную внешность. Вай! Какие ножки! Какие глазки! В конце разговора, естественно, выложил свои козыри. Мол, парнишка я не местный, забугорный… да-да, из центра Европы, из веселого города Гамбург, если интересно, но при этом имею чрезвычайный интерес к русской химической промышленности. Планирую как бы состряпать одно совместное предприятие, а посему интересуют расположения подмосковных очагов химиндустрии. Ответ, сопровож­денный приятными улыбками, я получил незамедлительно и, не веря еще в свое счастье, сделал девицам ручкой. Бай-бай, крошки, до скорого! Так обрадовался, даже телефоны у девочек не спросил. Да и зачем они мне? Я выловил в толпе ученого люда нестриженного аспиранта и завел с ним разговорчик о горемычной жизни мэнээса, дороговизне цен для трудящихся, а также о грядущем распределении. И что? В яблочко!

Крайне довольный собой я еще пару-тройку раз побеседовал с народом и удостоверился, что по окончании ВУЗа вся иногородняя молодежь, не устроившая личную жизнь в белокаменной, стройными рядами и колоннами двигается в направлении городка Кущино. Там куют стране всякую химическую гадость два НИИ и опытная фабрика. «Места в Кущино, между прочим, замечательные,» – сообщили мне. Охотно верю.

Мерзкое-мерзкое морозное утро. Это уже не смешно. Каждое утро мной овладевает гадкое настроение, способное толкнуть на отчаянные безумные шаги. Повеситься, застрелиться, отравиться, что угодно готов сотворить, лишь бы не вылезать из-под одеяла. Нет, есть способ попроще.

Я открыл глаза, вскочил с кровати и выпалил оторопевшей Магде все, что думаю по поводу раннего подъема. Объяснил дурочке с распахнутыми глазами-полтинниками, что Россия – родина бордака, что здесь, имея на руках самый точный адрес, ищут нужный дом месяцами, здесь даже песни поются «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз». Я жестом показал ей до какого места будет мне задание Ханса, пока он не даст каких-нибудь зацепок. Я попросил ее прики­нуть, сколько в Москве дачных поселков и постучал пальцем по ее узкому лобику. Я сделал козу и растолковал, что будет со мной и с нею, если проколюсь в поисках и на нас выйдет свире­пая русская мафия. Я долго махал руками, брызгал слюной и говорил, кричал, выражался… Когда же полностью выдохся, перевел дух и в самую последнюю очередь объяснил бестолковой немочке, что в Москве культурные люди спят до десяти утра, после чего вырвал из ее лапок одеяло, юркнул под него и уснул.

Спал я неплохо, но недолго. Меня ударили чем-то непонятным по голове, скорее, даже не ударили, а обозначили удар. Я напрягся, ожидая продолжения экзекуции, но его не последовало.

Выждав пару секунд, открыл глаза и узрел рулончик бумаги перед самым носом – что это? Я перевел взгляд на торжественную Магду, возвышавшуюся надо мной.

– Вас ист дас?

– Читай.

Я прочитал.

Это был Хансовский факсимайл, состоявший из четырех пунктов:

1. Зацепка, сообщенная курьером: полуфабрикаты для наркотика производятся на промышлен­ных установках. Конечный продукт изготавливают на даче.
2. Продукт разливается в ампулы емкостью 10 мл.
3. Химическая формула продукта …
4. Арбалет, поменьше выступлений, побольше дела. Ищи.

Очень информативная цидулька, особенно пункт четыре.

Я зевнул, глянул на часы – семь утра. Во, дела! За час управилась. Очень стремительная мадам.

– Нехорошо ябедничать, – сделал Магде замечание, вздохнул и принялся одеваться.

Я вышел к автобусной остановке и просканировал взглядом скопление потенциальных пассажиров. Наркотики никто не продавал. Хм, это вам не Гамбург. Там было бы проще. Там я поехал бы в Сан-Паули, к Репербану. Стоп.

Я выскочил на проезжую часть, тормознул частника и скороговоркой выпалил вопрос, только что прошелестевший по мозговым извилинам: «Где здесь ширево продают?»

Водитель покрутил пальцем у виска и, чадя, попилил дальше. Я же, ликующий, радостный искатель приключений, все-таки сумел договориться с каким-то таксистом, что за четвертную меня домчат до места известного каждому страждущему – до Черемушкинского рынка.

Да. Что бы там не говорили, парень я умный, хоть нос у меня картошкой, скулы выпирают, а взгляд кажется тупым. Это все для отвода глаз, ребята. На самом деле головенка моя варит ого-го.

Посудите сами. Разве сунутся ушастые фраеры толкатьдурь в Германии с бухты-барахты ? Нет. На такой рисковый шаг могла пойти только солидная контора, подмявшая местный рынок, столкнувшаяся с кризисом перевоспроизводства, а потому решившая выйти на новые, так сказать, рубежи. Из этого логического построения, следовали две вещи. Первая: Ханс учуял в появле­нии курьера запах нездоровой конкуренции с Востока, а потому вызвал меня, чтобы я конку­рентов загасил в зародыше. Логично. Вторая: вознамерившиеся конкурировать с Хансом сосунки будут биты. Мною. Потому что я знаю где их искать. Если они наводнили своей химией всю Россию, значит, где-то должны быть ретейлеры, толкающие товар населению. Моя задача: взять ретейлера за жопу, узнать адрес базы и аккуратно накрыть оную медным тазиком. Тоже все логично. Ура! А вот, кажется, приехали.

Ну и что?

Я битых два часа прослонялся по рынку и близлежащим закоулкам, скорешился с тремя изможденными нариками, среди праздношатающихся распознал пару алчных торговцев зельем и проклял все на свете. Как гордилась Русь-матушка натуральностью своих продуктов, так и гордится до сих пор. Барыжилась исключительно натуральная наркота – соломка, травка, бинтики. От предлагавшихся мне синтетических препаратов за версту несло криминалом больнично-аптечного свойства. Ничего самопально-химического не предложили. За мудреное слово «эмпатоген» готовы были морду набить, не разбираясь, что оно значит.

Как только к моей спине стали приклеи­ваться подозрительно-оценочные взгляды «а не грохнуть ли фраерка?», я свалил, попутно радуясь, что живой.

Я дотошно изучил все проседины на сером квадрате заоконного хмурого неба. Ничего интересного.

Перевернулся на живот и до хруста в позвонках изогнул шею, чтобы был виден циферблат часов, валявшихся на полу. Долго, очень долго гипнотизировал взглядом минутную стрелку.

Когда в глазах зарябило и оп! стрелка все-таки дрогнула, я встал, еще раз проследовал в ванную и окатился холодной водой. Потом прошелся по всем четырем комнатам квартиры и внимательно изучил скудную обстановку: три шкафа, два дивана, четыре кресла, десяток стульев и стол. Ни телевизора, ни видака, ни радио, вообще ничего для души я не обнаружил. Ясно, что квартирка арендована в рабочих целях.

Что ж! Пора и мне за работу.

Я вышел на улицу и, прикидывая с какого бока подступиться к сваленному на меня заданию, побрел куда-то в жилмассивные дали. Фантазии у меня не было никакой, никогда не было. Все вопросы я решал основательно. Каждую деталь, каждый фактик я тщательно пробовал на зуб, чуть не пережевывал. Сегодня мне не везло. Пища для анализа отсутствовала. Ханс, поручив­ший это дело, – тупица и сволочь. Было бы проще, гораздо проще, если б он сам себе на шею повесил станковый пулемет и, согнувшись под его тяжестью, полил свинцом толпу праздношатаю­щихся на Арбате. Вероятность полного уничтожения московских наркодельцов была бы гораздо выше, чем в случае со мной. Кого я могу найти в Подмосковье? Унылых дачников, дергающих сурепку на делянках? И тех давно там нет. Не сезон. Разве что начать взрывать все подряд дачи. Сколько их в Подмосковье? Миллион? Даже если всего сто тысяч, и взрывать по десятку за день… может, Магда с парой подсобит… да ночью еще пяток… да самолет арендовать и с него шарашить квадратно-гнездовым… нет! за год точно не управлюсь. Тоска.

Между этими мыслями мое тело сжималось автобусной давкой, мучилось духотой метрополи­тен­ного вагона, секлось пронизывающим декабрьским ветром и брело, брело, брело. Куда? Где я оказался?

Я огляделся.

Надо же.

Боль, тоска и смятение чувств.

Здравствуй! Давно тебя не видел, мой любимый старый двор, знавший меня сопливым малышом, лихим пацаном и прыщавым юнцом.

Я чуть не расплакался от нахлынувшей сентиментальщины, еле подавил позывы щекотки в уголках глаз. Сердце гулко заухало. Маленький комочек плоти неистово рванул наружу из груди, но не смог прошибить клетку из костей, завыл, зашелся в тоскливом полукрике-полухрипе, лишился сил. Ноги подкосились, тело обмякло и свалилось на скамейку.

Да, шутка ли.

Семь долгих лет не видеть своей маленькой родины, частицу которой, казалось, всегда таскал в своей памяти, и которая, как выяснил, поистерлась, потускнела, поистлела за дни и ночи заграничных хлопот. Вот ведь как вышло.

Живя в Германии, я чуть тяготился непривычным укла­дом рациональной жизни, но никогда, ни разу не позволил себе сумбурное плавание по волнам памяти назад, в свой двор, в свою юность. Не был я подвержен ностальгии, не был. Единс­твенным чувством, изредка меня будоражившим, была гастрономическая тоска по краюхе черного хлеба, зажеванной с чем-нибудь теплым и кислым, со щами там или еще какой по-доброму пахнущей кулинарией. Всех делов-то было в этом случае – добрести до ресторана «Мишка», жахнуть там стопарик, навернуть порцию суточных щей с шашлычком и привет! с утра веселый и довольный на работу.

Там было просто, а здесь подкосила меня нелегкая. Навалилась тоска, ни следа не оставив от разумного сухого Арбалета.

– Сашка? Ты?!

– Мила? – я сразу узнал ее. Я никогда не забывал каштановые волосы до плеч, зеленые глаза в веселых искрах, носик-крючочек с горбинкой (предмет Милкиных нескончаемых переживаний) и ножки чуть заметным иксиком. Я все время помнил самую заводную девчонку в классе и попутно свою первую любовь.

Вот и свиделись, Милок.

Я медленно криволинейно и неуверенно поднялся со скамейки.

– Во дела! Не могу поверить, Сашка, – Мила подскочила ко мне, чмокнула в щеку. – Говорили, тебя в Афгане убили!

– Не совсем убили, так, немножечко. – Я тоже коснулся губами ее щечки.

– Все хохмишь.

– Стар я, чтоб хохмить. Какие тут дела без меня?

– Разные… Нет, не могу поверить, что ты живой. Слушай, у тебя та-аакой акцент! Где пропадал? В Америке?

– Поближе, в Германии. Живу я там. Кстати, куда моя матушка подевалась? Я звонил раз десять, какие-то левые люди трубку поднимают. Говорят, съехала куда-то.

– Не знаю.

– Жалко. Ну ладно, а ты-то как?

– Ой, – Людмила махнула рукой. – Столько всего нового, за час не расскажешь. Давай встретимся как-нибудь. Только ты на работу мне позвони сначала, записывай телефон.

Я достал ручку, нацарапал в блокнотике семь цифирок и спросил:

– Куда топаешь?

– К своим решила заскочить.

– Понятно. Ну, до завтра.

– До завтра. Только ты обязательно позвони.

– Позвоню.

Я проводил взглядом испорченную дубленкой фигуру и подумал… Нет, ничего не подумал. Развернулся, ушел прочь со двора, чтобы никогда не возвращаться, и приступил к поискам той злополучной дачки, которую необходимо взорвать и которую при этом невозможно найти.

Утро случилось мрачным. Последствия похмелья? Нет! Накануне было выпито немного. Так, мелочишка. В чем же дело?

Я перевел взгляд с разбудившей меня Магды на часы и чуть не поперхнулся от негодования. Полшестого утра! Вот это шуточки! Я приехал в демократическую страну или в оплот тотали­таризма? Где свобода сна? Я буду протестовать!

Я слепил веки, быстро повернулся на другой бок и попытался уснуть. Собирался открыть глазки через три-четыре часа в светлой нарядной комнате, сладко потянуться, поразмышлять о том, о сем, а потом зажмуриться, улыбаясь от щекочущего ноздри запаха кофе, поданного в постель заботливой Магдой… Сучка! Сорвала одеяло и открыла окно! Что за гестаповское отношение к спящим? Я не сын радистки Кэт! Отставить!

Вскочил с кровати, захлопнул оскалившееся морозом окно, порыскал взглядом в поисках одеяла…

Проснулся окончательно. Одеяла нигде не было.

Пришлось махнуть рукой на изгнанный сон и топать в ванную комнату, чтобы умыться.

Завтракая, я наблюдал за молчаливой хмурой Магдой и соображал, что как-только вдохнул пьянящий, не совсем чистый воздух родного города, в меня вселился бесенок разгильдяйства и лени. За семь лет жизни вне России, меня ни разу не посещала смесь мечтательной бездеятельности и блаженного безразличия. Все время, проведенное в Германии, я был машиной запрограммированной на выполнение прямых и косвенных обязанностей. Я безропотно выполнял все, что приказывалось, все, что предписывалось, все, что должно было выполняться. Я был хорошей машиной. Я отлично функционировал в той системе, но что-то разладилось, как только попал в Москву.

Бациллы мятежа поразили мою психическую систему? Бред.

Я все тот же наглый, упорный, целеустремленный Арбалет, специалист по щекотливым делам, боец, мощный торс которого защитит и укроет от любой напасти.

– Ну и что мы имеем? – деловито спросил я Магду, поглотив оба бутербродика и осушив чашечку кофе.

– Запоминай. Неделю назад в Гамбурге появился курьер из России с образцами нового эмпатогена. Он искал покупателей на крупную партию и вышел на Ханса. Это завяз­ка сюжета. Развязывать будешь ты. Развязка заключается в том, что ты найдешь лаборато­рию, в которой его производят, и уничтожишь ее. Срок – три дня. Из подробностей могу сообщить одну. Перед своей неестественной смертью курьер сообщил, что лаборатория нахо­дится на даче в Подмосковье. Большего, как ты понимаешь, он сообщить не может. Пока я буду собираться, посиди и подумай, что нужно для выполнения задания. Время – пятнадцать минут.

Она встала из-за стола и вышла.

Я сидел и молчал. Просто так молчал. Не думал, не соображал, не прикидывал что к чему. Я тупо глядел в окно и считал огоньки, зажигавшиеся в одном, двух, трех… десяти окнах. Народ на работу собирается, скоро светать начнет. Что за хрень такая — эмпатоген?

– Диктуй, записываю, – передо мной с блокнотиком в руках выросла как из-под земли дотошная Магда.

– Первое – точный адрес той хибарки, которую надо разнести. Второе – килограмма два-три чего-нибудь такого, чем можно будет эту хибарку разнести. И третье – какая-нибудь повозка, чтобы доставить второе до первого. Все.

– Второе и третье будет послезавтра. Первое ищи сам. С поисками не тяни. – Она спрятала в сумочку блокнот, кажется, ничего не записав. Потом покрутилась в прихожей, надела шубу, оттуда крикнула мне: “До вечера!” и, хлопнув дверью, ушла.

Я встал из-за стола, вернулся в свою комнату, минуты две посмотрел в окошко, потом посидел на диванчике, полежал, поворочался и уснул. Хех, в шесть утра решила разбудить, дурочка заграничная.

Спрашивается: зачем я морозил конечности и подставлял нежное тело под омерзлительные шквалы ветра? В конверте, полученном на продуваемой площади, лежала писулька с текстом: «Арбалет! Сейчас же съезжай из гостиницы и следуй по адресу — бла-бла-бла… Там получишь от связной номер два дальнейшие инструкции и аванс.»

Счастья в жизни нет!

Я собрал вещички, галантно распрощался с игривоглазой дежурной по этажу и поехал в далекий, неведомый мне район. Название района я точно семь лет назад не слышал, Тризвездюлево какое-то… Ждала там связная номер два, наверняка, такая же беспонтовая мелюзга, как и утром. И, уверен, знающая по-русски ровно столько, сколько знает грузчик в гамбургском порту, всего два слова — «Заебись» и «Пиздец»! Собственными ушами проверял. Где их Ханс отыскивает, в каких подворотнях? Впрочем, не моя беда. Меня больше занимало первое с конца записки слово.

Я утомительно долго ехал в раздолбанной таксистской «Волге» и всю дорогу строил радужные планы относительно грядущей оплаты труда.

Я споро поднимался по ступень­кам – горбатым укорам неработающему лифту – на самый последний этаж и наяву слышал шелест наличности, туго разместив­шейся в воображаемом портмоне.

Я давил кнопку звонка и перед моими глазами в графе «Сумма цифрами» выстраивались в ровную шеренгу крутобокие нолики. Первый, второй, третий, четвертый…

Оп-пачки!

Дверь открыла такая шикарная мадемуазель в таком обтягивающем платье-мини! с такими вот ногами из-под него! и такими формами! что платье трещало по швам!!!

В общем, я забыл про все на свете. Вытаращил глаза, проглотил язык, потом проблеял что-то приветственное и радостно повиновался ее командному «Ну заходи, красавчик».

Да-а, бывают в жизни огорченья, просили хлеб, дают печенье.

Я неуклюжим увальнем ввалился в квартирку и, не зная чем занять ставшие лишними руки, остановился в прихожей. Мамзелька – чудо дивное, открывшее мне дверь – исчезла где-то в закоулках сумрачной квартирки, многокомнатной, многометражной и многообещающей. Я потихоньку пришел в себя, скинул пальтецо и, верно сориентировавшись на щелку желтого света из-под двери, предстал пред ясные очи натуральной блондинки — стрижка каре — с карими глазами.

– Значит, это ты Арбалет? Ну, здравствуй, – сказала она на чистейшем русском и как-то так скептически смерила меня насмешливым взглядом. Хм, мои сто восемьдесят девять сантиметров роста и девяносто пять килограмм сплошных мышц никогда не были объектом чьего-то скепсиса. Очень это странно.

Заковыристая девчуля попалась.

Я выпрямил позвоночный столб, расправил плечи, вдохнул три литра воздуха и поперхнулся от ее вопроса в лоб: «Чего надо?»

Как чего? Ну этого самого, как это там, а вот, вспомнил, в записке написано. Смотри!

Она скользнула взглядом по бумажке и спросила:

– Ужинать будешь?

– Какой базар, конечно буду.

За чинно прошедшим ужином выяснилось, что надо по заветным приметам отыскать в Подмосковье некую хозяйственную постройку, а потом взорвать ее к едреней фене. После чего поездом умчаться в Белоруссию, оттуда через Польшу в Германию, где за все про все получу двести тысяч марок. Аванс, пятьдесят тысяч, будет выдан послезавтра вечером.

Но это были мелочи!

Самое главное, что я вызнал от подруги – ее звали Магда, языком владела хорошо потому, что выросла в России в семье работника немецкого посольства, и, чу! с детства любит традиционный русский напиток на все случаи жизни – водку. Я встрепенулся и выразил тотально стопроцентную готовность метнуться к ближайшему ларьку за чудодейственной влагой. Магда мой пыл охладила: «Сиди уж, ближе до холодильника дойти.» Действительно, ближе.

Запотевшую поллитровочку «Столичной» мы распили не очень чтобы споро, но душевно, за разговорчиками. Потом посидели чуток, повздыхали, поглазели на заоконные сумерки. Как только хмель слегка надавил под темечко, полез я к Магде под юбку. Тут же получил сокрушительный удар в челюсть. Хм, намек понятен. Облом.